Жорес протянул руку, сдержанно, одними губами, улыбнулся. Глаза же его, как показалось Веронике, остались холодными и какими-то тусклыми, подернутыми туманом.
Вероника не знала, как вести себя, о чем говорить, зато все знал он сам: под руку подвел к вешалке, помог ей надеть пальто. Все делалось серьезно, с таким видом, будто происходит нечто очень важное.
Заговорил Жорес только на улице. Вероника невольно удивилась его умению молчать. Вот уж странный человек! Неужели он всегда проявляет такую выдержку?..
Заговорил — и сразу стало ясно, что у него все продумано: что сказать, каким тоном, на чем заострить внимание, где сделать паузу, а где логическое ударение.
— Признаться, я не надеялся вас найти. Волновался... Как будто мне пятнадцать лет. Не каждый способен на такие жертвы... Оцениваете?
Жорес говорил и поглядывал на Веронику сверху вниз словно хотел увидеть, какое впечатление производят его слова.
— Оцениваю! — бодрым голосом ответила Вероника.— Но интересно, вы волновались за себя или за меня? — И она так мило, искренне улыбнулась, как умела улыбаться, пожалуй, только она.
Жорес по-прежнему оставался серьезным и непроницаемым, будто хотел всем своим видом подчеркнуть: напрасно стараешься, дорогая, меня не так просто очаровать, как тебе кажется.
Ответил коротко:
— За себя давно перестал тревожиться.
Вероника хотела было ухватиться за его ответ, чтобы как-то продолжить разговор, однако у нее ничего не получилось — все было гладко, логично. Наконец после минутного молчания в тон ему сказала:
— А стоит ли вообще тревожиться из-за кого-то?
— Только чудаки способны тревожиться и рисковать из-за каждого встречного. Вы — исключение.— И, очевидно, желая быть правильно понятым, уточнил: — Это объясняется кругом моих интересов, как выразился бы истый канцелярист. Поэтому прошу вас отдать мне сегодня остаток вашего вечера. Приглашаю вас в кафе. Хотя бы вот сюда...
Они стояли у ярко освещенного входа в кафе. Вероника не ждала такого приглашения и неопределенно ответила:
— Поздно... Мама будет волноваться...
— На этот счет будьте спокойны. Она знает...
— Что знает? — вырвалось у Вероники, и она почувствовала, как кровь ударила в лицо.
Жорес сделал вид, будто не заметил ее растерянности, и продолжал:
— Не думайте, что я что-либо предприму без ее и вашего согласия... И это не только сегодня. Всегда. Верите мне?
— Я вам верю, но зачем сразу давать клятвы? — ответила Вероника. Она уже заметила, что сегодня разговаривает с ним вопросами, а это всегда ей не нравилось ни в людях, ни тем более в себе.
— Если б вы знали, кто сейчас стоит рядом с вами,— спокойно, с оттенком снисходительности заметил Жорес и снова улыбнулся одними губами.
— А зачем это? — будто потянул ее кто за язык, опять вопросом резанула она, полагая, что уж теперь он не стерпит, сорвется.
— Не догадываетесь? Тогда пойдемте, скажу.
Он взял ее за руку выше локтя и повел к двери. Вероника как-то сразу стала безразлична ко всему, что ждет ее сегодня. Даже пожалела, что наговорила столько всякой ерунды. Жорес оказался выдержанным кавалером, другой бы махнул рукой и — до свидания.
Но она догадывалась, о чем пойдет дальше разговор. И хорошо, что рядом не будет свидетелей. Дома его могли бы поддержать, тут же они — на равных...
Народу в кафе было немного. В дальнем конце весьма необычного многоугольного зала с множеством подпорок-колонн они нашли столик на двоих. Из-за обилия колонн казалось, что сидят они не в помещении, а в лесу, среди толстых деревьев. Впечатление усиливалось оттого, что колонны были серые, шероховатые, как стволы могучих дубов.
Скоро, даже слишком скоро подошла официантка в накрахмаленном белом фартучке, в наколке на пышных волосах, вежливо приняла заказ: шампанское, шоколад, мороженое.
Они сидели, склонившись над столиком, цедили шампанское и тихо беседовали. Говорил больше Жорес. Рассказывал о себе, о своих родителях. Отец — военный музыкант, вот уже более тридцати лет играет в армейском оркестре на трубе, мать — аптекарь. Детей в семье пятеро. Все уже взрослые, обзавелись семьями. Вот только он, самый младший, отстал... В жизни всего хватило. Особенно в годы войны, когда эвакуировались на Урал. И холода натерпелись, и голода. Да и после войны, пока встали на ноги. Двое братьев пошли по отцовским стопам — в музыканты, двое подались в медицину. А он приглядел журналистику и не сожалеет.
