Никон спустился с полатей, сел на лавку и стал ждать.
Наруже ветер кружил порошу и звенел ею о стекла. С гребня бородою свисал светлый шелковистый лен. Настя, слюнявя пальцы, тянула из него на жужжащее веретено нитку и притворялась, будто не видит Никона. Он подошел к ней, запустил руку в волосы, ногой отбросил упавший гребень и потащил ее к печке. Под визг детей он взял с шестка горсть березовых лучин, отхлестал ими Настю и толкнул к двери. Она выбежала на двор, повисла на воротах и скликающе завыла.
Никон вытер о рубаху руки, будто они были грязные, подошел к запечью и позвал:
— Вась, подь сюда… Фенюшка…
Мальчик в страхе глядел из-за угла на его руку и икал.
— Вась…
Девочка уткнулась головой в колени и кричала:
— Ма-а-а! Ой, ма-ма-а-а!
Никон смахнул навернувшиеся слезы: «Боятся», — из укладки достал деньги, оделся и вышел на зады.
Ветер шипел в стоге сена и взлохмачивал на Бурке шерсть. Мглистое небо давило лес, и тот уже не звал Никона, не искрился глазами медведей, ловушками, золотой шерстью, тычками морд и рыбьими хвостами: уйдет он на охоту, отец и жена будут говорить: это мы заставили его, без нас он лежал бы на полатях, как Васька Хворый.
Никон постоял немного и, лишь бы не итти домой, пошагал к Губину. Кости не было дома. Его жена опустила на колени шитье и глянула на Никона.
— Анна, напои меня чаем, — сказал он.
— Господи, а дома?
— Тесно мне там. Или жалко?
— Нет, не жалко. Это я так, к слову, — замялась Анна и встала.
Никон следил, как она зачерпывает корцом воду, и хмурился: чего он пришел сюда? Зачем ему самовар?
Через окно в избу заглядывали встревоженные плачем Насти ребятишки и бабы. Прибежал вернувшийся с мельницы Аким:
— Срам какой! Что делаешь?
— В ум вхожу, — ответил Никон.
Глаза его сверкнули, и Аким растерялся: перед ним был прежний Никон. Аким в испуге забегал глазами, скрылся за дверью, за руку ввел Настю и, подталкивая ее, зашипел:
— Винись, обидели мы его, ну, винись…
Настя упиралась и кричала:
— Как же, стану я! Сам и кланяйся!
Аким растерянно звал Никона домой и бормотал о хозяйстве, о детях. Никон хлопнул дверью и на ветру махнул рукой. У себя он еще раз потянулся к детям и сел к столу.
Дом, двор, скотина, — все как бы ждало, что он сделает.
Аким привел стариков. Те хлопали Никона по плечу.
пытались рассмешить его, но он не шевелился и не глядел на них. Им стало неловко, и они заговорили друг с другом: эх, да так ли было раньше? Молодые стариков почитали, а теперь приходится чуть не в ногах валяться у них.
В разговор ввязался Аким: человеку, мол, легко и отвыкнуть от работы, от леса. Никон поднял голову и оборвал его:
— Во-от, во-от! Все к Ваське Хворому меня приравниваешь! Тебе лошадь надо, а не сына! Рабо-о-ту, хозяйство, а сын хоть сгинь! Сын застывал, болел, а вы распустили языки! Чего вам надо? Все есть, а вам мало-о, вы грызть меня, помыкать, срамить?! Притворяется, мол, сын, силком, мол, в работу надо его заводить…
Таким видели Никона только медведи да Бурка. Умолк он вдруг и, застыдившись, взял тулуп, за дровами сел во дворе на колоду и уставился в звездное небо. Заимцы вышли гурьбой, и до него долетело:
— Вот вам и Никон…
Слова покрыл смех. В голове Никона, как при встрече с медведем, потемнело, затем осветлилось, и он дернул плечами так, будто оттолкнул от себя дом и заимку.
Сна в эту ночь у него долго не было. Давившая веки избяная тьма вдруг качнулась, раздвигаемая дугою света.
В эту дугу, как под свод, откуда-то вошла Пелагея с Егоркой у груди и закивала Никону:
«Гляди, сын-от какой гораздый до молока…»
Голова Егорки была в шелковом пуху. От глаз Пелагеи, от ее сердца, которое слушало, как губы Егорки тянут молоко, от растопыренных пальчиков шел запах солнца, земли, лесной гущеры и луга…
Никон открыл глаза и зябко повел плечами: семнадцать лет жил он так, будто Пелагеи и Егорки нет и не было на свете. Егорка четвертый год работничает у Карпа.
При встречах с Никоном он хмурится и приподнимает локти, будто хочет ударить.
Лет десять тому назад брат Пелагеи выстроил ей избушку, и она живет в ней бобылкой. Никон хотел представить ее теперешней, пожилой, и не мог. Она раз за разом вставала в его воображении молодой, с Егоркой у груди, и кивала головой: