«Гляди, сын какой…»
Давнее час за часом гудело над Никоном, а когда ночь дрогнула, толкнуло его:
«Вставай…»
Никон в полутьме запряг лошадь и съехал со двора.
Дорога, лес, светлеющее небо качались в его глазах, — он видел и не видел их, как в полусне, въехал в село, в маленький двор бобылки. Пелагея не знала, что сказать, помогала ему встать, распрячь лошадь, сжимала его за локоть и, как слепая, приподняв лицо и полураскрыв губы, вела его в избушку.
Семнадцать лет болела она им и сразу, без слов, без слез все простила ему и радовалась, что он рядом, — это и было счастье, не раз оплаканное и похороненное ею.
Она захлебывалась словами о том, как ходила на заимку, как издали глядела на избу Никона, как искала его в лесу.
Он с удивлением слушал ее и бормотал, что у него зря прошли семнадцать лет, что двор, отец, жена, заимка стали ему чужими, что он уйдет от них, обоснуется где-нибудь и приедет за нею, за Пелагеей, и Егоркой. Она хватала его за руки и все откидывала с его лба волосы, как бы стирая наметившиеся там морщинки. Он, пошатываясь, прошел от нее в волостное правление и взял паспорт, на обратном пути купил у Карпа лошадь, платок, ситцу и вязанку баранок. Пелагея поила его чаем, помогала запрягать и дрожала: а ну, как он опомнится и не покинет заимки, — тогда этот сон наяву будет ее последней радостью.
У околицы она припала к Никону, как припадают к дорогим людям в последние раз, долго глядела на дорогу и уныло плелась к трехоконной избушке, при взгляде на которую прохожий и проезжий думали: «Бобылка живет».
Встречать Никона выбежала Бурка, и он с горечью подумал о ней: «Останется без меня». Акима больше всего обрадовала привязанная к задку саней лошадь:
— Вот это та-а-ак, этто хорошо! Дай-ка я распрягу.
В избе полыхала лучина, на столе стоял ужин, Настя стояла у светца и в бок следила за Никоном. «Хорошим стал», — раздеваясь, подумал он и полез на полати.
— Гляди, а ужин?
— Сыт.
Настя убрала со стола, спиной приникла к голубцу и вперила глаза в угол. Аким от порога подмигнул ей: все, мол, ладно! — и долго говорил о новой лошади. В плошку с водой от догорающей лучины падали угольки и протяжно шептали:
«Спи-и… спи-и…»
Вспыхнув, лучина погасла, и в светце осталась полоска золота. Темнота клубилась вокруг нее, лизала ее и шамкающе проглотила. Веки Никона сблизились, а на рассвете его так же, как и вчера, толкнуло:
«Вставай».
Он зажег и заправил в светец лучину, достал из укладки белье, в кладовушке выбрал несколько шкур, запряг купленную вчера лошадь и со двора прислушался к гулу леса.
На столе уже стояли шаньги и молоко.
«Не спят, таятся».
Никон оглядел избу, снял со стены ружье, вшитый в кожу охотничий набор и положил у двери. Потом тихо взобрался к разметавшимся детям, поцеловал их и надел тулуп.
— Поел бы. — шепнула Настя.
— Сыт.
— В дорогу собрать, поди, надо?
— Спасибо.
— Скоро ждать?
Никон задул лучину и о порога крикнул:
— Спите!..
В сенях он погладил Бурку и запер ее в кладовушку, за воротами во все стороны поклонился лесу, под уздцы подвел лошадь к залитому полымем печи окну соседа и постучал в него. Губин с порога глянул ему в лицо и отшатнулся.
— Не узнаешь? Ухожу от вас. Скажи отцу: ушел, мол, сын новое место искать. Насте скажи: не муж я больше ей.
Дом, скотину-отцу и детям…
Губин и Анна вышли за ним. Он стучал в окна изб, прощался и рос в глазах заимцев, сбрасывал шелуху хвори и становился прежним.
Сзади раздался плач, — в сарафане, без платка летела Настя, за нею бежал Аким в развевающемся тулупе.
«Костя известил», нахмурился Никон, садясь в сани, и стегнул по лошади.
— Да на кого-о-ж спокида-а-аешь! — ринулось за ним.
Пелагея с полуночи стряпала, вынимала из укладки вчерашние подарки и разглядывала их. Когда наступило утро, она часто приникала в окошку, выбегала на крыльцо и за ворота. Иззяблась воя, издрожалась, завязала в платок подорожники и пошла в сторону заимки.
— Куда это ты? — спрашивали ее.
— Да тут, — пряча лицо, уклончиво отзывалась она и без слез плакала: «Не едет, ой, не едет, горемычная моя головушка!» Она заглянула к Герасиму во двор, в лавку Карпа и заспешила дальше; завидев знакомую дугу, засияла, заторопилась, с разбегу припала к Никону и залилась словами:
