Вавилову уже через несколько дней стала понятна царапнувшая душу поначалу регелевская ирония, когда он заговорил по приезде о генетике: работая в «предбанничке» за небольшим старинным столом, Николай хорошо слышал доносившиеся из-за стенки разговоры Регеля с сотрудниками, нередко как будто адресованные специально ему, Вавилову:
— Пора бы уж усвоить простую истину: наше спасение — в специализации. Может быть, многие годы надо посвятить изучению, к примеру, пленчатости ячменя, а то и всю жизнь, чтобы сделать правильные научные выводы об этой культуре. Поверьте мне, моему опыту, уже немалому… Поэтому… если хотите быть, а не слыть ученым, вы должны знать, что нельзя охватить необъятное, совместить несовместимое. И я не стесняюсь повторить вслед за другим человеком, постигшим мудрость жизни: «Горе вам, энциклопедисты! Мы не горные козлы, чтобы скакать с уступа на уступ. Кой прок в таком вселенском верхоглядстве?»
Вавилов, слыша подобные речи Регеля, невольно улыбался: даже из своего опыта он знал, что широта научного подхода к любому явлению жизни отнюдь не мешала глубине его изучения и проникновению в сущность с разных сторон, а тем более не противоречила специализации. Скорее наоборот! Но докажешь ли это Регелю? И как?
В Бюро все работники строго соблюдали принцип специализации, каждый научный сотрудник занимался лишь одной культурой. При этом требовалось проявить не только примерное трудолюбие и внимание к мелочам, к мельчайшим деталям, но и аккуратность, дотошность, педантизм и точность в их фиксировании на бумаге. За всем этим строго следил сам заведующий Бюро.
Вавилов сразу нарушил заведенный порядок, причем вполне осознанно: начав знакомство с практикой Бюро у Фляксбергера, занимавшегося пшеницами, он затем перешел к ячменям, потом взялся за овсы… Он знал, что заведующему такая практика очень не по душе, но Регель, придерживаясь, должно быть, западноевропейской традиции, остерегался «обращать в свою веру» начинающего исследователя, уловив его талантливость и хорошую подготовку, деликатно воздерживался и от прямых, тем более назидательных советов.
Регель сразу и по достоинству оценил напросившегося к нему практиканта, хотя и бросал на него косые взгляды. Они быстро душевно сближались, несмотря на порядочную — в два десятилетия — разницу в возрасте. И Вавилов очень скоро понял, кого имел тот в виду как идеального исследователя в сфере сравнительного ботанического изучения растений, как «специализированного» аналитика, — это был, конечно, Фляксбергер Константин Андреевич.
Около трех тысяч образцов пшеницы, осмотренных этим дотошным ученым, описанных и разложенных по красным коробкам, уже давали представление о естественных географических ареалах произрастания хозяйственно-ценных форм этой культуры. Становилось ясно, что и теоретически, и практически для селекции эта кропотливая аналитическая работа, проведенная за письменным столом в маленьком Бюро, может значить гораздо больше — не сегодня, не сейчас — позже. В этом Вавилов, принимавший в работе активное участие, все больше убеждался. А спустя несколько лет он понял, что именно фляксбергеровская дотошность, так поразившая его на первых порах и даже каким-то образом воспринятая его собственной живой, неугомонной и широкой натурой, помогла потом прийти к действительно широким научным обобщениям и выводам.
Впрочем, много дали молодому ученому и беседы, а также анализы, проведенные совместно с другим сотрудником Бюро — Александром Ивановичем Мальцевым, который сам представился практиканту из Москвы таким образом:
— Овсюг и другие сорняки, не менее обильные на наших полях, чем выращиваемые культуры. Чему удивляться? Сами сеем их и куда более щедро, чем пшеницу или овес.
Александр Иванович был весьма высок ростом, усат, громогласен. Во всем он любил отмечать противоречия и несуразности или, наоборот, необычное подобие, или полное сходство. Видимо, это свойство ума и привело его работать в Бюро прикладной ботаники. Стоило видеть, как он с помощью смеси бромоформа с эфиром извлекал бесчисленные семена сорняков из любого, даже крупного образца семян, например овса, мгновенно пересчитывал и затем объявлял:
