Николай Некрасов - страница 207
В середине января в первом номере «Отечественных записок» были опубликованы стихотворения, написанные Некрасовым в прошлом году, в том числе «Скоро стану добычею тленья…», поразившее публику. Ему начала писать молодежь, на квартиру являлись делегации от студентов петербургских учебных заведений. Читатели обращались в газеты, требуя новостей о состоянии здоровья Некрасова. В газетах печатались стихотворные отклики на мрачное стихотворение и пожелания выздоровления. Откликнулся Достоевский в «Дневнике писателя», называя Некрасова нашим любимым поэтом и выражая надежду, что Некрасов авось поправится. Всё это, конечно, поддерживало Некрасова, в последний раз давая ему ощущение, что он — тот единственный поэт, без которого его читатели не хотели даже представить свое существование. Салтыков писал Анненкову: «Замечательно то сочувствие, которое возбуждает этот человек. Отовсюду шлют к нему адреса, из самой глубины России. Verba volant, scripta manent[37] — вот воочию оправдание этого изречения. А он-то, в предвидении смерти, всё хлопочет, как бы себя обелить в некоторых поступках. Я же говорю: вот шесть томов, которые будут перед потомством свидетельствовать лучше всяких обличений «Русской старины». Представьте себе: даже перед Стасюлевичем исповедуется. Тот какую-то биографию варакает для своей «Русской библиотеки» — вот Некрасов и объясняется с ним, не понимая, по-видимому, что популярность его спасет от всяких биографий».
Конечно, Салтыков был прав. Действительно, в те моменты, когда невыносимая боль отступала, Некрасов много времени уделял написанию автобиографии. Это вторая его попытка — первая была сделана в 1872 году, когда Некрасов продиктовал неустановленному лицу конспективный «очерк» своей жизни от рождения до 1861 года. Теперь он хотел писать подробно, с комментариями. Некрасов диктует сестре, мысленно возвращаясь в детство, вспоминая отца, мать, гимназию и первые годы в Петербурге. Ничего по-настоящему связного не получалось — только до начала «Современника» это напоминало «историю», а дальше шли разрозненные эпизоды. Здесь всё те же сюжеты: Белинский, Жуковский, «муравьевская ода». Вспоминал Некрасов и Николая Фермора — его самоубийство вызвало одно из самых трогательных предсмертных стихотворений «Сон»:
Лирический герой «Сна» преодолевает тот соблазн, которому поддался Фермор, не вынесший страданий духа.
Конечно, в автобиографических опытах был элемент покаяния и попыток оправдаться, но одновременно Некрасовым руководило желание рассказать о себе правду, как она виделась сейчас, не столько приукрашивая или поэтизируя свою жизнь, сколько пытаясь внести в нее окончательный порядок. И, естественно, во многом Некрасов воспроизводил свои оправдания, говорил не о подлинных мотивах своих поступков, но о тех, какие могли бы лежать в их основе, создавая тем самым тот образ, в каком хотел бы себя видеть. Но примечательно, что в этот образ он включал и свои ошибки.
Такие же автобиографические сведения он устно сообщал посещавшим его приятелям, близким и давним знакомым. У него бывали Суворин, Пыпин, молодой сотрудник «Отечественных записок» народник Сергей Николаевич Кривенко, печатавшийся еще в «Современнике» известный публицист и общественный деятель народнического толка Павел Александрович Гайдебуров. Многие из них записали его рассказы, суждения о литературе и о самом себе. Пыпину, видимо, Некрасов передал что-то для Чернышевского. Заглянул Тургенев, наконец поверивший, что бывший его приятель умирает. Встреча не удалась — Тургенев, пораженный болезненным видом Некрасова, ретировался. Впоследствии он описал ее в одном из стихотворений в прозе: «Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг! Желтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе… Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов — привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась — и на съеженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки. Сердце во мне упало… Я сел на стул возле него — и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку». Хотел ли Некрасов что-то сказать бывшему приятелю, неизвестно. Пыпину в начале года он признавался, что «всё еще любит» Тургенева.
