И ведь среди четырёх стихотворений, приложенных к письму, — одно особенно обращает на себя внимание.
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горним неведомым градом.
Я нездешним забыться готов,
Ты всегда баснословной казалась
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась.
Говорят, что не стало тебя,
Но любви иссякаемы ль струи:
Разве зори — не ласка твоя,
И лучи — не твои поцелуи?
«Вероятно, в 1912 г. Н. Клюев появился на нашем горизонте, — вспоминала Ахматова десятилетия спустя. — Уехав, он прислал мне четыре стихотворения. Три из них я забыла совершенно, четвёртое помню наизусть…» Как раз это стихотворение она и запомнила. «Это, конечно, не мне и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока наречённым Руси».
Все четыре стихотворения были посвящены «Гумилёвой», и Ахматова не могла этого не помнить. Другое дело, что это посвящение надо было по возможности отвести от себя — и вопреки утверждению Клюева в полученном и прочитанном ею письме («они родились только под впечатлением встречи с Вами») она чётко и безапелляционно обозначила: не мне и не тогда. Впрочем, исправление своей биографии в конце жизни стало для неё привычным делом.
«Большой поэт, страшный человек… Он был главой какой-то нехорошей секты (не хлысты, но что-то в этом роде)… Человек он был тёмный»… Так отзывалась она о Клюеве в последние годы своей жизни, запечатлевая в сознании современников образ, чрезмерно искажающий человеческий облик одного из самых драгоценных её собеседников той эпохи.
Ни «страшного», ни «нехорошего» не обнаружила в Клюеве подруга Ахматовой Валерия Срезневская, познакомившаяся с ним в квартире Алексея Ремизова на Таврической.
«Клюев носил тогда русский кафтан, — вспоминала она, — большой наперсный крест на груди, говорил архангельским говором, писал прекрасные старорусские, былинные по размеру, нежные, проникновенные стихи о России и был очень прост и приятен в обращении. Помню его подчёркнуто русский облик, плавную речь, почти поясной поклон при встрече, приветливую открытую улыбку, искренность и доброжелательность…»
Сам же Ремизов отметил в нём «большую мужицкую сметку» и «игру в небесные пути». Но то, что он оценил как «игру», совершенно по-иному восприняли посетители «Башни» Вячеслава Иванова, и в первую очередь сам хозяин. Сергей Алексеев-Аскольдов, в частности, вспоминал, как он долго беседовал на «Башне» с Клюевым, и Клюев со знанием дела вещал о Рудольфе Лотце, Якове Бёме, Франце Баадере, Иоганне Готлибе Фихте, причем цитируя их в оригинале — даром что с невозможным акцентом… Здесь же завязался его продолжительный диалог с Вячеславом Великолепным вокруг вечной темы родного и вселенского.
Глава 6
«ГОЛГОФСКИЕ ХРИСТИАНЕ»
В июне 1912 года вышла вторая книга Клюева «Братские песни» с предисловием о. Валентина Свенцицкого и с собственным коротким вступлением «от автора», где Николай сообщал читателю:
«„Братские песни“ — не есть мои новые произведения. В большинстве они сложены до первой книги „Сосен перезвон“ или в одно время с нею. Не вошли же они в первую книгу потому, что не были записаны мною, а передавались устно или письменно помимо меня, так как я до сих пор редко записывал свои песни и некоторые из них исчезли из памяти.
Восстановленные уже со слов других или по посторонним запискам, песни мои и образовали настоящую книжку».
На самом деле многие из стихотворений, вошедших в «Братские песни», не только «были записаны» Клюевым, но и публиковались на страницах «Новой земли». Но то, что стихи, «образовавшие настоящую книжку» (и не только стихи), «передавались устно или письменно», — сущая правда. Об этом свидетельствовал сам Клюев в письме Блоку, написанном не позже начала марта: «„Новая земля“ предлагает мне издать книжку стихов в духе „Песнь братьям“ — в № 7–8 „Новой земли“ (под этим названием было напечатано стихотворение „Иисуса крест кровавый…“. Кстати, написание имени „Иисус“ говорит о том, что Клюев в это время отнюдь не придерживался заповеди „праотцев“: „Умрём за единый азъ“. —
