Николай Клюев - страница 37

Не Христа он пытался отвергнуть, а церковь, от которой тогда отшатывались многие и многие, ища собственный путь в поисках своего Христа — в богостроительстве, в богоискательстве, в религиозно-философских собраниях, в попытке припасть к староверчеству или к сектантству, смешивая этот интерес с интересом к самой чёрной мистике, спиритуализму, откровенным кощунствам… И Христос, плывущий в челне, появляется в его стихах, когда им всё неотступнее овладевает дума о русском расколе, а в конце октября того же года он напишет ещё одно стихотворение, — увидит себя уже не на кресте, а в муках, тех, что принимали ревнители старой веры, вздымавшие над собой двоеперстие: «Како крещусь, тако и молюсь»:

…Оставшийся в одиночестве, не понятый ни родными, ни друзьями. Блок с радостью откликнулся на голос Клюева. Невозможно переоценить его узнавание, что где-то «во глубине России», в той среде, навстречу которой он ощупью пытается идти, нашёлся человек, для которого «Нечаянная Радость» не «кощунство», а радость подлинная, что он нужен как «учитель» тому, кто сознаёт свою нужность для самого Блока и не играет с ним, и не подлаживается к нему, а со всей откровенностью предостерегает его о далеко не идиллическом восприятии «их», тех, кто «имеет на спине несколько дворянских поколений», что среда эта не предназначена для «интеллигентских экскурсий», что ею нельзя «интересоваться», сохраняя при этом брезгливость и отчуждение.

Те, кто негодовал на Блока после появления «Интеллигенции и революции», могли бы вспомнить, что началось это негодование десятью годами ранее, после публикации статей «Литературные итоги 1907 года» и «„Религиозные искания“ и народ», где он процитировал несколько самых, по его мнению, жгучих отрывков из второго клюевского письма. Но начал он «Религиозные искания…» с самого насущного.

«Редко, даже среди молодых, можно встретить человека, который не тоскует смертельно, прикрывая лицо своё до тошноты надоевшей гримасой изнеженности, утончённости, исключительного себялюбия. Иначе говоря, почти не видишь вокруг себя настоящих людей, хотя и веришь, что в каждом встречном есть запуганная душа, которая могла бы, если бы того хотела, стать очевидной для всех. Но люди не хотят становиться очевидными, всё ещё притворяются, что им есть что терять. Это понятно для тех, у кого ещё не перержавели цепи всяческих „отношений“, чьё сознание ещё смутно. Но это преступно у тех, кто помнит, что он родился в глухую ночь, увидал сияние одной звезды и простёр руки к ней, и к ней одной…

Мне скажут, что я говорю о невозможном, о том, о чём давно пора забыть, что я наивен, что литература давно перестала играть в жизни ту роль, какую играла когда-то. Возражений много, они известны; но я всё-таки говорю именно так; только о великом стоит думать, только большие задания должен ставить себе писатель; ставить смело, не смущаясь своими личными малыми силами; писатель ведь — звено бесконечной цепи; от звена к звену надо передавать свои надежды, пусть несвершившиеся, свои замыслы, пусть недовершённые…»

И после этого Блок переходит к самим «религиозно-философским собраниям», к «образованным и обозлённым интеллигентам, поседевшим в спорах о Христе», к «многодумным философам и лоснящимся от самодовольства попам», которые «знают, что за дверями стоят нищие духом, которым нужны дела… Это — тоже своего рода потеря стыда; лучше бы ничем не интересовались и никаких „религиозных“ сомнений не знали, если не умеют молчать и так смертельно любят соборно посплетничать о Христе». Блок отделяет творчество ценимых им Мережковского и Розанова от их «религиозно-философской» деятельности… И в противовес всей этой мути, словесному кафешантану, которому он готов предпочесть кафешантан обыкновенный, приводит куски из Клюева, чьи слова кажутся ему «золотыми». И о «строительных началах в груди» Клюева (которого Блок называет в статье «крестьянином северной губернии, начинающим поэтом») и его товарищей, и о «ясных очертаниях сынов человеческих», и о «неистовом страдании» от сознания, что «без „вас“ пока не обойдёшься», и о крестьянском бегстве «в скиты и леса-пустыни», и о том, что по сути речь идёт о двух разных обществах в одном — не имеющих не только общего языка, но и каких-либо точек соприкосновения. Именно об этом и писал Клюев Блоку, упоминая «глубокое презрение и чисто телесную брезгливость» дворян в отношении к народу.