Проходит почти два года — и из Новосибирска в Томск направляется следующий документ:
«Начальнику Томского ГО НКВД.
В вашем районе отбывает ссылку ссыльный Клюев Николай Алексеевич. Срок ссылки ссыльному Клюеву закончился 2/11.39 года, об освобождении его из ссылки никаких сообщений нет. В трёхдневный срок сообщите в 1-й спецотдел НКВД, когда освобождён и куда выбыл. Если же ссыльный Клюев не освобождён, то немедленно освободить и выдать справку.
Зам. нач. 1-го спецотдела УНКВД НСО
ст. лейтенант госбезопасности Дасов.
Пом. оперуполномоченного Лушпий».
Эта бумага неопровержимо свидетельствует о том, что о конкретном масштабе террора, особенно в дальней провинции, представления не имели не только в Москве, но и в областных центрах. На местах ежовские подручные убивали людей, даже не огласив им приговора. Запрос пришёл в Новосибирск, очевидно, из Москвы в ту пору, когда Лаврентий Берия, сменивший Ежова на посту наркома НКВД, стал разбираться с теми делами, что успели натворить чекисты до него, по ходу событий выпуская из тюрем тех, кто не дал на себя показаний. 6 января 1939 года был расстрелян Сергей Миронов, внушавший своим подчинённым, что они, по сути, могут убивать кого угодно (через год получит свою пулю Роберт Эйхе). В областных управлениях НКВД дрожали мелкой дрожью, ожидая своей участи, и этот запрос лишь подлил масла в огонь страха и ненависти.
Ответа из Томска не было, во всяком случае, он не известен. О судьбе Клюева долгое время ходили легенды, самая живучая из которых гласила: он отбыл свой срок, освободился, выехал в Москву, но по дороге скончался от сердечного приступа на одной из станций. В 1939 году именно такую версию рассказывал Всеволод Рождественский Эриху Голлербаху. Владимир Чивилихин в своей книге «Над уровнем моря» даже называл конкретную станцию — Тайга, очевидно, по ассоциации со знаменитым кинофильмом 1930-х годов «Партийный билет», где эта станция упоминалась как место ссылки бывших кулаков.
В 1989 году в Вытегре и Москве распространилось письмо Нины Фёдоровны Шибаевой, которая писала, что Клюев якобы был освобождён, ибо пришли два взаимоисключающих приказа: расстрелять и освободить. Была составлена справка о расстреле, а сам Клюев отпущен. Добрался до Москвы, там снова был арестован и этапирован в Архангельск. Отец Нины Фёдоровны якобы служил в Архангельской тюрьме и рассказал дочери, что там-то Клюева и расстреляли.
На мой запрос Архангельское отделение ФСБ недвусмысленно ответило, что никаких сведений о Николае Алексеевиче Клюеве у них не имеется.
И сегодня мы наверняка знаем только то, что поэт окончил свои дни в Томске.
В конце 1950-х годов, в период всеобщей реабилитации, Иван Михайлович Гронский, отсидевший свои 18 лет, составлял реабилитационные справки для Военной прокуратуры. Но когда дело дошло до Клюева — категорически отказался за него хлопотать. Клюев остался для Гронского и личным его врагом, и врагом советской власти.
По делу 1937 года Клюев был реабилитирован военным трибуналом Сибирского военного округа в 1960 году, и для широкой публики это оставалось неизвестным вплоть до 1988 года, когда по запросу Комиссии по его творческому наследию он был, наконец, реабилитирован и по делу 1934-го. Это при том, что одного из его палачей, Николая Христофоровича Шиварова (который был арестован 27 декабря 1937 года и в июне 1938-го покончил с собой в лагере), трибунал Московского военного округа реабилитировал в 1957 году за отсутствием состава преступления (!). Томский же следователь Георгий Горбенко в 1939 году был отправлен на учёбу, в 1950-х работал директором Томского строительного техникума, в том же 1957-м ненадолго исключён из КПСС «за участие в репрессиях» и мирно скончался в своей постели в 1972-м.
Посмертная судьба творческого наследия Клюева не менее интересна, чем его изобилующая крутыми поворотами жизнь. Об этом можно и нужно писать отдельную книгу. Я же остановлюсь на нескольких существенных фрагментах.
Может показаться странным, но за всё время, прошедшее после гибели поэта — и военное, и послевоенное, — его книги никогда не изымались из библиотек. На них не составлялось никаких циркуляров, и они не попадали ни в какие «запрещающие» списки. Видимо, ответственные товарищи считали, что имя «Клюев» говорит само за себя — и ни у кого просто рука не потянется к этому «запретному плоду». В мире литературном прочно и основательно сложилась репутация абсолютного монстра, глядящего куда-то «далеко назад», а широкий читатель со временем стал забывать, что был когда-то такой писатель вообще.
