Черная злоба?
Святая злоба?
Слабую попытку ответа обрывает патруль:
И, наконец, главный вопрос, задаваемый Разумником с привлечением клюевской строки: «Народ, грабитель и насильник, — „воскрешённый Иисус“?.. Не может душа народная быть сопричтена к разбойникам и убийцам» при том, что «видим мы и грабёж, и насилие»… Блок трезво и безжалостно описывает в «Двенадцати» и грабёж, и насилие: «В зубах — цигарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз… Свобода! Свобода! Эх, эх, без креста!» Любой, взявший газетный лист с поэмой, увидел бы в этих строках забубённых каторжников. А тот же Клюев прочёл бы их другими глазами — ибо «бубновые тузы» на спинах по указу Петра I почти весь XVIII век носили староверы, и только Екатерина II отменила это императорское распоряжение… А Христос? Он — в снежной дымке, в воздухе, неуязвимый для пуль, выпущенных в него новыми «апостолами»… Вопреки финалу есенинского «Товарища», где «пал сражённый пулей младенец Иисус», сошедший с иконы, и которому «больше нет Воскресенья»… А у Блока — «нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной, в белом венчике из роз впереди — Исус Христос». И этот образ — совсем уже из иного источника.
«Две самых совершенных человеческих жизни, которые встретились на моем пути, были жизнь Верлена и жизнь князя Кропоткина: оба они провели в тюрьме долгие годы; и первый — единственный христианский поэт после Данте, а второй — человек, несущий в душе того прекрасного белоснежного Христа, который как будто грядёт к нам из России». Так писал Оскар Уайльд в своей тюремной исповеди — «De Profundis».
Несколько нитей завязывают этот непростой узел. В первую очередь в тексте поэмы бросается в глаза староверческое написание — «Исус» — «белоснежного Христа», кажется, впрямую заимствованного у Уайльда. Но здесь же возникает анархист князь Кропоткин, от которого по ассоциации тянется нить к другому прославленному анархисту — Михаилу Бакунину, — о нём Блок написал отдельную статью сразу после первой русской революции. О нём, о котором, по словам поэта, «можно писать сказку». Люто враждовавший с Марксом, он в своё время отмечал, что «марксисты должны проклинать всякую народную революцию, особенно же крестьянскую… Они должны отвергать крестьянскую революцию уже по одному тому, что эта революция специально славянская». Но самое главное — ни мимо Блока, ни мимо «скифов» не могли пройти слова Николая Бердяева в статье «Интернационал и единое человечество», напечатанной в «Русской свободе» в мае 1917-го: «…У Бакунина была идея русского революционного мессианства… „Большевизм“ г. Ленина есть крайнее выражение этой идеи. В Григории Распутине нашла себе выражение чёрная хлыстовская идея. В г. Ленине и кружащихся вокруг него ярко выражена красная хлыстовская стихия… В лениновском большевизме идея… утверждается в исступлённой ненависти и раздоре, в обречении на гибель большей части человечества…»
Запомним эти слова: «красная хлыстовская стихия». Ничуть не меньшие враги Ленина, чем Бердяев, оценивали происходящее в более точных категориях.
Так, Влас Дорошевич в одном из фельетонов, напечатанных в июле 1917 года, так охарактеризовал Ильича: «Ленин — это легенда семнадцатого века, капризами взвинченной фантазии перенесённая в двадцатый».
А уже в эмиграции высланный Лениным за границу Георгий Федотов оценивал вождя в ещё более глобальном контексте: «Их (большевиков. — С. К.) почвой была созданная Лениным железная партия. Создание этой партии было… свидетельством о каких-то огромных — пожалуй, даже допетровских (выделено мной. — С. К.) — социальных возможностях. Вся страстная, за столетие скопившаяся политическая ненависть была сконцентрирована в один ударный механизм, бьющий… с нечеловеческой силой».
Партия, вдохновляемая антирусской идеологией, аккумулировала силу, вдохновляемую извечной русской мечтой о земной справедливости. По сути, в революции 1917 года сложились несколько революционных потоков, не просто противоречащих, а откровенно враждебных друг другу. В этом и заключается загадка последующего мощного и трагического пути России в XX столетии.
