Троцкий хотел спровоцировать меня на откровенно диктаторский подход, чтобы я ударил кулаком по столу и пригрозил военными действиями. Я не мог предоставить в его руки такое опасное оружие, чтобы меня разорвали на куски левые партии в Германии. Мое пространство для маневров между требованиями армейского командования о явных аннексиях и требованиями рейхстага о мире без аннексий и контрибуций было крайне ограничено. Поэтому я мог только вести с Троцким дискуссии о праве наций на самоопределение и на этом основании требовать территориальных уступок. Чтобы подействовать на него, я должен был, как подсказал один из его людей, прекратить наконец «это ужасное мучение» и открыто выступить с немецкими требованиями…».
Троцкий о Гофмане:
«Когда я в ответе на очередной выпад Гофмана нечаянно упомянул германское правительство, генерал прервал меня полным ненависти голосом: «Я представляю здесь не германское правительство, а главное командование германской армии!». Я ответил, что не мое дело определять взаимоотношения между правительством Германской империи и ее главным командованием, я уполномочен вести переговоры только с правительством. Кюльман, скрежеща зубами, согласился со мной…».
Троцкий считал, что своей показной неподатливостью (ибо военной силой он не располагал) сможет затянуть решение вопроса до тех пор, пока организуемые в России революционные волнения не перекинутся на Германию, что даст возможность смягчить немецкие условия. Однако Людендорф не стал больше ждать и, зная о слабости русских, прорвал их фронт. Разложение дисциплины в русской армии теперь бумерангом ударило по революционерам. Ленин вынужден был принять немецкие условия и 3 марта 1918 года подписать договор. Вместо Троцкого это сделал Сокольников. Ленину пришлось еще раз поставить Совет перед необходимостью решения сложной проблемы. Теперь в связи с подписанием этого договора, в принципе неприемлемого для России, он очутился в деликатной ситуации и должен был преодолевать энергичное сопротивление в собственных рядах. Он решил эту проблему, созвав заседание Совета в три часа утра, так что, естественно, пришла лишь часть делегатов. Протокола на этом заседании не велось[151]. Затем Ленин заявил во всеуслышание, что вопрос решен «подавляющим большинством делегатов».
Николай узнавал о мирных переговорах в Брест-Ли-товске лишь то, что появлялось в официальной печати; 7 февраля 1918 года он записал в дневнике:
«Из телеграмм можно понять, что война возобновлена после истечения срока принятия мирных условий; но на фронте мы, очевидно, ничего не имеем, армия деморализована, оружие и запасы брошены на произвол судьбы и попадают в руки наступающего врага! Стыд и позор!».
И 12 февраля:
«Сегодня пришла телеграмма с сообщением, что большевики, или Совнарком[152], вынуждены принять унизительные условия мира ввиду того, что вражеские войска наступают и их нечем сдержать! Кошмар!».
Наконец, 2 марта:
«В эти дни думаю о Пскове и дне, который я там провел в поезде![153] Доколе будут внутренние и внешние враги рвать и терзать наше несчастное Отечество? Иногда кажется, что нет больше сил терпеть, и больше не знаешь, на что надеяться, чего хотеть…». Вскоре при царской семье в Тобольске появляется новый человек — чрезвычайный уполномоченный из Москвы Яковлев. Он прислан Свердловым, председателем Исполнительного комитета нового (ленинского) правительства[154], чтобы доставить бывшего царя в Москву.
Донесение немецкого посла Мирбаха
«Москва, 16 мая 1918 года.
Сегодня имел продолжительную беседу с Лениным об общем положении дел. Ленин в целом непоколебимо верит в свою звезду и, как всегда, выражал самым настойчивым образом свой беспредельный оптимизм. Вместе с тем он признал, что, хотя его система пока остается нерушимой, количество ее врагов увеличилось и положение требует более пристального внимания, чем месяц назад.
Его уверенность зиждется на том, что господствующая партия прочно контролирует организацию власти, тогда как все прочие не вступают в правительство при существующей системе, а разбегаются в разные стороны и ни одна из них не имеет у себя рычагов воздействия, сравнимых с большевистскими. Все это не следует принимать слишком всерьез: безусловно, тон, которым Ленин говорил о слабости своих врагов, был слишком уж пренебрежительным.
