Томясь от голода и жажды, мы уже много дней летели над огромной степью. И вот однажды вечером, или, вернее, в сумерках — еще не совсем стемнело — увидели мы, что под нами проносятся плодородные нивы. Тут наш, то есть птичий, вайда[21] подал крылом знак, мы спустились и начали клевать тяжелые зерна пшеницы.
Ели мы, ели да так наелись, что в тот вечер уже не смогли продолжать свой путь. Прямо тут и заночевали, а утром снова стали клевать зерно, потому что за ночь опять проголодались. И снова не смогли мы подняться на своих крыльях. Уже наступил полдень, потом и вечер, а мы все ни с места.
Время шло, а мы толстели да жирели. Теперь уже при всем желании мы не смогли бы взлететь. Да только теперь и желания лететь у нас не было. Привыкли мы к сытой жизни, нам даже приятно было, что не нужно скитаться по всему свету, что человек… то есть птица, все, что нужно ей, находит тут же, на месте. Скоро мы не только летать — даже скакать разучились, ходили, и то медленно, вперевалку.
Но пришла осень, и опустели пышные поля, они больше уж не кормили нас, а те зерна, что оставались на земле, живо помогли нам подобрать крысы да полевые мыши. Что нам оставалось делать? Стали запасать себе пищу, как полевые зверьки. Вырыли норки, утеплили их, натаскали туда корм, что у нас еще остался, и сверху прикрыли норки. Затем из веток и соломы стали делать себе шатры, чтобы укрыться на зиму.
Трудились мы так, и ноги наши стали крепкими и толстыми, крылья ослабели, и вот они превратились в руки. Прощай, вольная жизнь, прощайте, путешествия в дальние края.
Но мы, валахские цыгане, сказал напоследок пуро ром, и доныне остались птицами. Если мы раскинули свой шатер в долине — нас тянет ввысь, в горы, а когда мы забрались на самую вершину, нам хочется снова вниз. Только нет у нас теперь крыльев…
Но мы знаем, настанет день, когда мы снова станем вольными птицами, вот потому-то и живем мы жизнью бесшабашной, беззаботной!
Не сужу я валахских цыган: как знать, может, они и правы. В детстве, признаюсь, я даже восхищался ими, особенно усатым вайдой, усы у него, что стрелы. Бывало, накинет на коней блестящую чеканную сбрую с махровыми кистями, впряжет их в свою телегу, сам стоит на козлах, вожжи в руках, ребятишки — душ пятнадцать-двадцать — облепят задок и — галопом через село! Гей, хороша жизнь бродячая, кочевая, чудо как хороша!
Случилось это еще тогда, когда валахские цыгане колесили на телегах по всей стране. Историю эту я слыхал от отца. Правда то или нет — не могу сказать, сам не видел, а если кто хочет знать, пусть походит по белу свету и узнает.
Давным-давно это было. Кочевал табор по дорогам прекрасной Трансильвании. Ребятишки прямо в кибитках вырастали, цыгане и не разбирались, который из них чей, весь табор был как одна семья. Когда лошади уставали, цыгане раскидывали шатры и делали передышку. Ромы торговали, а ромны, цыганки то есть, ходили по селам, воровали да гадали, — так и жили. И не думали цыгане, чья земля, на которой они устроили привал. «Пока мы тут, наша — и все».
Однажды остановились они на ночлег на земле одного герцога, распрягли лошадей на душистой травке. Вечерело. Цыгане спешили раскинуть шатры, чтобы еще засветло успеть приготовить ужин. И успели. Вот уже перед шатром вайды загорелся большой костер, появились котелки, а в них — жирные куры, — словом, наступила пора ужина.
Как это там вышло — не знаю, только герцог в ту пору как раз находился в своем имении. Пошел он гулять вечером — увидел пламя костра и цыганский табор.
— Добрый вечер, цыгане. Простите меня, что помешал вам ужинать.
Так и так, мол, герцог я, и хочется мне знать, что происходит в моих владениях.
Цыгане, сидевшие на корточках вокруг огня, тоже приветствовали вельможу. Спиной к герцогу стояла цыганка, через плечо у нее была перекинута длинная узкая лента из теста. Один конец ее она держала в руках. Женщина ладонями расплющивает тесто, потом отрывает от него кусочки — и те будто сами летят в кипящий котел, а лента становится все короче. Пока цыгане да вельможа беседовали о том о сем, женщина кончила варить тесто, и теперь на большом глиняном блюде вздрагивали крупные, жирные, посыпанные сладким творогом галушки.
