Семнадцатилетним мальчишкой Неизвестный ушел на фронт. Окончил военное училище в Кушке. Воевал десантником. Был награжден, и не раз. Тяжело ранен ему перебило позвоночник, стал инвалидом первой группы. "Нуждается в постоянном уходе", - показывал он запись в медицинском заключении. С этим он не мог согласиться, характер не позволял. Инвалидность была не для него. Он преодолел болезнь, получил высшее художественное и философское образование. Перетаскивая с места на место какую-нибудь тяжелую скульптуру, улыбаясь, приговаривал: "Нуждается в постоянном уходе".
Круг его друзей был необычайно широк, разнообразен и интересен. Все тянулись к нему. Часто вечерние посиделки превращались в шумные диспуты. Иногда, когда настроение было особенно хорошим, Эрнст Иосифович развлекал нас своими устными рассказами: серьезными об Индии, шутливыми о поясном портрете маршала Чойболсана, грустными о разных историях, происшедших с ним в Москве.
С каждой встречей я - профан - все больше начинал понимать кое-что в его творчестве. Многие из работ Эрнста Иосифовича, вызывавшие раньше недоумение и даже протест, мне стали нравиться.
Я уже упоминал о стоявшем в прихожей цинковом Орфее. Чем дольше я вглядывался в него, тем больше он меня захватывал. Передо мной раскрывался глубокий философский смысл этого произведения, и в моей душе он начал перекликаться с духовной сущностью моего отца - он вот так же отдал себя до конца людям. Я подолгу стоял перед скульптурой, вглядывался в нее. Благо, в мастерской я стал своим человеком и давно уже своим присутствием никого не смущал.
Как-то раз я даже предложил Неизвестному использовать эту скульптуру в качестве надгробия. Он удивился и сказал, что хотя всегда приятно устанавливать свою работу, но эта не годится. Нам нужно что-то более строгое, монументальное. Орфей же слишком легкомыслен, он подошел бы в качестве памятника поэту, а не государственному деятелю. То, что задумано, значительно лучше и больше подходит для могилы Хрущева.
Общаясь с Неизвестным, я старался понять его взгляды на искусство, его философию. Постепенно кое-чему научился.
А ведь при первых встречах на душе у меня было неспокойно. Конечно, Неизвестный большой художник, но он "абстракционист" - слово для меня было если не ругательным, то не очень престижным. Как его манера творчества выразится в памятнике отцу? А главное, что меня беспокоило, будет ли похож портрет? Я боялся увидеть кубики, треугольники, искаженные черты.
Однажды я все высказал Эрнсту Иосифовичу. Он весело рассмеялся:
- В нашем деле все и проще, и сложнее. Например, я не отношу себя к какому-то одному направлению в искусстве - ни к абстракционистам, в чем меня обвинял твой отец, ни к реалистам. Каждое из них ограничивает, обедняет художника. Все хорошо на своем месте. Возьмем наш памятник. Нина Петровна хочет, чтобы был портрет Никиты Сергеевича. И это должен быть именно его портрет, а не мое видение, скажем, его философии через портрет. Тут все должно быть максимально похоже. Реализм, приближающийся в натурализму. И это правильно. Именно так я и буду лепить. Ведь я делаю надгробие. Вы, родные, когда придете на кладбище, захотите увидеть своего отца, а не мое представление о нем.
- Теперь давай посмотрим на замысел всего памятника, его идею, - продолжал Неизвестный. - В нем заложено извечное противоречие, борьба светлого прогрессивного начала с реакционным. Как ее показать в виде реальных, фотографических изображений? Они будут уводить нашу мысль в сторону, сводить ее к обыденному. Здесь просится абстрактная идея, отражающая полет мысли художника. В нашем случае - это сцепившиеся в противоборстве белое и черное.
Так продолжалось мое образование. Раньше я без оговорок принимал расхожее мнение наших идеологов - "абстрактную картину может нарисовать любой, а вот попробуй сделать реалистическое изображение, тут надо попотеть". Теперь я видел, что абстракция требует куда большего таланта, чем создание реалистического изображения.
Вот и напрашивается горький вывод: отец боролся не с тем, с чем следовало, и не с теми, с кем следовало. Только понял он это, увы, слишком поздно.
