— Тебе надо больше отдыхать, — сказал Генри. — Ты много волновалась в последнее время. А тут еще эта жара. — Прикусив верхнюю губу, он искоса разглядывал столешницу. Достал белую таблетку из пузырька, находившегося в кармане рубашки. Ему вспомнилось, как в прежние времена он сидел на вершине Никелевой горы в своем автомобиле, а вокруг, словно море, клубился туман, и на ум ему взбредали странные мысли. Он не гнал от себя эти мысли, хотя знал, что они странные, что так не бывает, но в то же время знал, что волен не допускать до себя это знание, и смаковал это причудливое чувство свободы, как смаковал ночные ароматы горного воздуха и зыбкие текучие узоры, которые туман плел вокруг фар его автомобиля. В лунные ночи он разгонял свою старую колымагу до предельной скорости, а на поворотах вел ее как по черте, на волосок от катастрофы, вел по невидимой черте уверенно, как по линии, проведенной посредине шоссе, и чувствовал, что в любую секунду волен пересечь эту черту. Он однажды ездил с Джорджем Лумисом на автомобильные гонки и удивился: Джордж Лумис хотел, чтобы машины столкнулись, чтобы кого-нибудь убило насмерть, и говорил: «Генри, признайся, ведь и ты этого хочешь». — «Нет», — ответил Генри. Они взглянули друг на друга и поняли с такой ясностью, будто все сущее внезапно оказалось в фокусе — прошлое, настоящее, будущее, — они поняли: их разделяет пропасть.
— Он погубит нас, — сказала Кэлли, теперь с отчаянием, уже сама не понимая, что говорит.
Она вспомнила, как старательно лавировал проповедник, обходя коровьи лепешки, и как старательно лавировал в беседе с проповедником ее отец, вспомнила ритмичное пыхтение доильных аппаратов и вспомнила еще: «Ни о ком ты не думаешь, кроме себя. Ни о ком, честное слово». Мать восставала против него бессмысленно и неумно, и он тоже один раз восстал, ударил ее за это, забыв простую истину: держаться надо, вот и все. Кэлли вспомнила тот день, когда пала корова, значившаяся под номером 6. Пришлось спилить стойку, чтобы вытащить из коровника тушу, ее волокли, обвязав толстой цепью, и звенья ободрали шкуру на коровьей ноге. Корову сбросили в овраг, где была свалка: жестянки, коробки, колеса от детских колясок, матрасные пружины, ржавая проволока, чайники, черепки — разлагающаяся летопись семи поколений, — и она покатилась вниз, а отец и двое работников, ликуя, вопили как индейцы. Что коровы дохнут — естественно, ничего особенного тут нет. В мире здравомыслия не нужно ни во что верить, и так все ясно. Вера необходима там, где начинается бессмысленное. Кэлли снова убежденно повторила:
— Он погубит нас.
Но Генри, глядя исподлобья на жену, покачал головой:
— Нет, он нас спасет.
И в ее одурманенном жарой сознании мелькнула мысль, что Генри прав.
На следующее утро он встал рано и помогал ей в закусочной почти весь день. Но ел по-прежнему, и никакие уговоры на него не действовали.
6
Старик Джадкинс знал только одно: в сарае у Джорджа Лумиса среди прялок, шлемов, старинных сельскохозяйственных орудий полуприкрытая потертым брезентом стоит выкрашенная в розовый и лиловый цвета козья таратайка, сзади вся разбитая, а на левом заднем колесе сломаны спицы. То ли на нее кто наехал, то ли она сорвалась с обрыва, не поймешь. Знал он также, что, когда Джорджа Лумиса спрашивали о Козьей Леди, тот отвечал, что в глаза ее не видел — утверждение вполне правдоподобное, если бы не спрятанная в его сарае повозка. В самом деле, что могло бы понадобиться на Вороньей горе даже Козьей Леди? Чтобы попасть туда, ей пришлось бы свернуть с шоссе и ехать две мили вверх, по крутому склону извилистым проселком. Справа и слева там тянутся только буковые леса да изредка луг, прилепившийся на почти отвесном склоне, а впереди — ничего, лишь все тот же крутой извилистый проселок, буковые леса, луга, редко-редко — заброшенный домишко, а в стороне, среди леса, с дороги не видная, но зато отмеченная сине-белым федеральным указателем на обочине, — полуразрушенная сторожевая башня, построенная еще до войны за независимость.
Обнаружил он повозку случайно. Чтобы кто-нибудь еще на нее набрел или проведал, что она стоит среди прочего хлама в сарае — тем более в ту сторону вообще никто не ездил, — шансов было один на тысячу. Старик Джадкинс, как обычно, вышел утром на прогулку; он считал прогулки лучшим средством от артрита — теория, которую он выудил много лет назад в «Египетских тайнах» Альберта Великого, — и хотел свернуть, как делал иногда, на старую дорогу Жозефа Наполеона, чтобы полакомиться лесной малиной, полюбоваться видом на долину и взглянуть заодно, не обрушилась ли сторожевая башня. Когда он дошел до фермы Джорджа Лумиса, его томила жажда — жаждал он отчасти имбирного пива, отчасти беседы, и поэтому сразу направился к двери. В доме никого не оказалось. Он пошел в коровник, но и там было пусто, стойла чисто выметены и присыпаны известкой, сквозь распахнутую настежь заднюю дверь в помещение врываются потоки воздуха и солнечного света, и тогда, пройдя через коровник, старик Джадкинс вошел в бывшую конюшню, ныне сарай, и обнаружил там повозку Козьей Леди. Фред Джадкинс уморился от ходьбы, ныла каждая косточка, будь она неладна, поэтому он сел на плоский камень у дверей, выдернул стебелек тимофеевки и стал жевать. Изжевав травинку, вынул трубку, набил ее и закурил. Он принципиально не стал раздумывать, просто сидел и оглядывал все вокруг.
