Когда он рывком распахнул дверь («Смешно? Не то слово!» — рассказывал он всем впоследствии) и ворвался в дом с винтовкой наперевес, кухня была пуста. Дверь в гостиную, как всегда, открыта настежь, и, еще не дойдя до порога, он уже знал, что там никого нет. Никого не было в столовой, в библиотеке, в кладовке и в нижней спальне — он обошел все эти комнаты и в каждой зажигал свет — и точно так же никого не было ни на парадной, ни на черной лестнице, и не было никого ни на втором, ни на третьем этаже. Ничего и никого во всем доме, только он и вещи.
И тогда, образумившись наконец, он осознал с ужасающей ясностью, как пуста его жизнь. Он видел с такой четкостью, будто это выжжено в мозгу: Кэлли, Генри, ребенка, собаку на крыльце в янтарно-желтом свете фонаря. Если бы по мокрой траве и по грязи, защищая все свое, полз вот так Генри Сомс, в этом был бы какой-то смысл. И даже окажись все это вздором, геройством шута в мундире — все равно.
— Дурак! — прошептал он, униженный, разгоряченный, злой, и, встретив в зеркале свой взгляд, чуть не заплакал от досады.
Винтовка оттягивала руку, он посмотрел на нее. Стара как мир, «Спрингфилд 45–70» образца 1873 года, офицерская модель, судя по таблице в «Вестнике огнестрельного оружия»… но ствол все еще отливает красивой прохладной синевой, покоясь на сочно-коричневом каштановом ложе. Редко удается встретить такую старую вещь, и чтобы до сих пор сохранилась синева. Большинство людей этого бы не заметили или не сочли существенным, но тем не менее это редкость; такую вещь необходимо сохранить. Он вдруг подумал, охваченный каким-то волнением, точно на пороге важного открытия: «До чего же я перепугался, господи боже ты мой! С первой же минуты решил: все, мол, песенка моя спета». Вернулся в кухню поискать мягкую тряпочку для протирки и налить себе виски. Сегодня он его заработал.
1
Саймон Бейл был свидетелем Иеговы. В одно прекрасное воскресное утро, в разгар зимы, он появлялся у вас на крыльце, глуповато улыбаясь и выдыхая клубы пара, как трусливая собачонка, заглядывая сбоку вам в лицо, подогнув даже слегка колени и старательно запрятав Библию под полой изодранного зимнего пальто, а позади стоял сын его Брэдли, такой же робкий, как отец, но неуловимо отличающийся от отца — он не так искусно прятал свою готовность перейти от раболепия к бешеной злобе, ставшей впоследствии его главной чертой, — впрочем, ни Саймон, ни его сын никого не страшили всерьез, особенно солнечным зимним утром, когда ветер пахнет январской оттепелью, и вдали звонят колокола, и голубовато-белые горы уплывают неслышно, как Время. Чтобы избавиться от них, достаточно было захлопнуть дверь.
До сорока четырех лет Саймон Бейл работал ночным портье в гостинице Гранта в Слейтере. Это было четырехэтажное здание из красного кирпича, формой напоминавшее коробку, закопченное, плоское, старое, явно нерентабельное, все в ржавых потеках, так как карнизы на крыше протекали с незапамятных времен. Вестибюль был тесный, никак не больше обыкновенной деревенской гостиной, на полу лежал выцветший и потертый ковер вроде тех, какие можно обнаружить в классах воскресной школы при сельской церкви, и от цветочного узора на ковре осталось только нечто смутное. На ковре стоял старый диван с вылезшими пружинами, два прямоугольных кресла производства сороковых годов, рахитичный шахматный столик, придвинутый к стене и заваленный горой журналов, а в углу телевизор. В гостинице жили старики и две женщины, с чьей профессией Саймон безмолвно и кротко мирился. Терпимое отношение к блудницам, как он их именовал, вовсе не свидетельствовало о широте его взглядов, но не доказывало и его лицемерия. Просто их нечестивость была неотделима от общего растления нравов и служила лишним предзнаменованием близкого конца света. Конечно, им предстояло вечно гореть в адском пламени, это само собой, но вместе с ними гореть будет и почти все человечество — за гордыню, за алчность, за то, что не помнит субботы, за то, что полагает, будто дьявол мертв. Перед лицом столь огорчительных пороков человеку впору бы лишь о своей душе позаботиться, да еще еженедельно, воскресным утром, тщетно, но с настойчивым упорством взывать — к целым семьям, если удастся; к мужу, если только он один доступен; или же только к жене; или к играющему во дворе ребенку.
