В магазине пахло солодом и натертым дощатым полом. Старик торговал всем, что могло понадобиться катскиллскому фермеру: бакалея, кухонная посуда и спиртные напитки — в передней части лавки; в задней — уголь, мазут, гвозди, сноповязальный шпагат, запасные части к доильным аппаратам, свечи зажигания, трубы свинцовые и из стекловолокна, веревки, кожаная упряжь, трехногие табуретки; держал он и кое-что для туристов: удочки, блесны, дробовики. Воспоминания Уилларда Фройнда здесь, в лавке, оживали с еще большей остротой, чем в отцовском доме. Сюда забегали после купанья или после того, как прокатились на велосипедах в Слейтер посмотреть кино, он и Малышка Рич, и Билли Купер, еще мальчишками.
Он рассеянно слушал музыку. «Украсьте чертоги». Мать сказала:
— Мы так рады, Уиллард, что можем угостить тебя снежком. Без снега — что за рождество?
Отец все утро откапывал трактор, который съехал с подъездной дороги и увяз выше колес.
— Элинор, да где же, в конце концов, кофе? — сказал он, и сразу руки у нее затряслись, и стала дергаться губа. Старик страшно разъярился, что Уиллард добирался домой в одиночку, не пожелал принять помощь от отца. Разъярился в ответ и Уиллард, и тем не менее, сразу же отдавая себе во всем этом отчет, он ощущал, как его затягивает давно знакомое чувство непоправимой вины, то же абсурдное чувство вины, которое он испытывал еще мальчиком, когда отец заставлял его даром вкалывать на ферме, в то время как он мог бы неплохо заработать в Слейтере, да к тому же еще старику ведь не угодишь. Шагу ступить не дает, сразу подрезал поджилки, подумал он опять, сжимая кулаки, но, заметив огорченное лицо матери, почувствовал себя виноватым и за ненависть к отцу. А затем, когда отец вышел из дома — на ферме было полно дел и, кстати, Уилларду не мешало бы ему пособить, — мать спросила:
— Уиллард, а почему бы тебе как-нибудь не заглянуть к Генри и Кэлли? Ты ведь был так привязан к нему. У них очаровательный малыш.
Он сказал:
— Да просто нет настроения, мама. Не спрашивай меня.
— Я никогда не видела тебя таким расстроенным, — сказала мать. — Это тот несчастный случай на тебя подействовал. Перестань о нем думать, сынок.
И потому при первой же возможности он улизнул из дому. Он прошел до города пешком три мили — солнце уже растопило на дороге ледяной покров, погода теплая, как в апреле, и от запаха тающего снега захватывает дух. Все время, пока он шел, его одолевали воспоминания — вспомнился тот день, когда они с отцом снесли курятник, завели за угол цепь для перетаскивания бревен, прикрепили к гусеничному трактору и рванули. Цепь натянулась, стенка курятника закачалась, на минуту зависла у них над головами и рухнула в грязь футах в шести позади них, взметнув высоко в воздух катышки сухого куриного помета, и отец торжествующе выкрикнул: «Хорош!» Его так и распирало от гордости: ведь додумался же он использовать цепь и трактор, и Уилларда переполняла гордость за отца. В другой раз отец перестроил старый комбайн, приварив к нему с каждой стороны по колесу. Они оказались единственными в округе, кому удалось убирать комбайном хлеб на горных склонах, и вся затея, включая покупку комбайна, обошлась им всего в двести долларов, так как отец скупал всяческую рухлядь у людей, у которых она все равно валялась мертвым грузом. Когда старик Фред Коверт увидел, как они использовали его бывший комбайн, он позеленел от злости. (Кто знает, может быть, тот, погибший, и в самом деле вкладывал душу в торговлю цветами, может быть, он и в самом деле любил потолковать с мамашами школьников, окончивших шестой класс.) На отцовской ферме у большого серого амбара сидели на цепи два молодых добермана. Отец спускал их с наступлением темноты, и, если кто-то незнакомый подходил к амбару, они могли перервать ему глотку.
Сзади звякнул дверной колокольчик, Уиллард оглянулся. В тот же миг кровь жарко обожгла ему лицо. Она стояла в дверях, наклонившись к ребенку, помогая ему перешагнуть порог. На голове у нее был повязан красный деревенский платок, дубленая куртка ей явно не по росту. «Его куртка, Генри», — подумал Уиллард.
