— Посторонним здесь быть не полагается, вагон только для американских офицеров.
— Ко всем чертям! Это мой брат, двоюродный — понимаете? Два года с ним не виделся! — крикнул Рэндл. — Ведь ты с Миссури, браток, так ведь? Ну что ж молчишь — скажи ему!
— Ну, ясно, — сказал я, — а то как же!
— Дайте ему виски, — предложил кто-то.
— Ладно, отвечать будете сами! — крикнул мне комендант, уходя.
— А, ко всем чертям! — огрызнулся Рэндл.
Я приободрился и повеселел среди этих задорных юнцов, полных иллюзий относительно войны, — я не старался омрачить эти иллюзии. И ни бахвальства, ни самоуверенно-снисходительного тона, о которых меня предупреждали, — ничего этого я здесь не заметил. Напротив, радушие их не знало границ, и мне даже стало неловко от их чрезмерной почтительности — для них я был ветеран, покрытый рубцами войны. Вскоре все они один за другим улеглись спать, а мы с Рэндлом пустились в разговоры. Порешив на том, что война протянется еще года три (шел сентябрь восемнадцатого года), и установив прочный и справедливый мир на основе «четырнадцати пунктов»,[20] мы заговорили о Лондоне и о людях, которых оба знали в те бесконечно далекие времена.
— А как наш старый приятель Кокс? — спросил я. — Вот уже несколько лет, как я о нем ничего не знаю. Может быть, он тоже где-нибудь здесь?
— Как бы не так! — сказал Рэндл. — Последний раз, когда я слышал о нем, он был в Лондоне — поднял там страшную шумиху, всем навязывал свой идиотский бред о будущем искусстве.
По его тону я понял, что Рэндл пересмотрел свое мнение о гениальном мистере Коксе.
— Пожелаем ему удачи, — сказал я. — Готов снять шляпу перед каждым, кто в такое время ухитрился остаться в стороне и не дал вовлечь себя в эту кашу. А он, видно, головы не вешает, если воображает, что еще осталось будущее для чего бы то ни было, особенно для искусства.
— Он действует мне на нервы, — сказал Рэндл решительно.
Вспомнив интимные подробности, которые поведал мне о себе Кокс, я в простоте душевной спросил:
— Теперь у него, наверное, уже большая семья?
Рэндл вытаращил на меня глаза.
— Вы что, смеетесь?
— Почему смеюсь? Кокс мне рассказывал, что он необыкновенно плодовит и оттого у него вечные неприятности с дамами. Да вы и сами говорили, что он настоящий Лотарио.
Рэндл насмешливо хмыкнул.
— Ах, чтоб ему! Да это самое бессовестное вранье; так вот и околпачивают простофиль вроде нас с вами. Боже ты мой, какими мы были тогда идиотами! Ладно, пока нас прижимает немец, доверим будущее искусство Шарлеманю Коксу. Но если будущее человечества заключено в чреслах мистера Кокса, земной шар очень скоро превратится в необитаемую пустыню.
— Да нет, не может быть! — воскликнул я. — Вы действительно хотите сказать, что Кокс…
— Уж поверьте мне, мой милый, — произнес Рэндл торжественно. — С мистером Шарлеманем Коксом род Коксов угаснет навеки…
— Ах, черт возьми! — только и мог сказать я на это, и разговор наш перешел на другую тему.
Сколько ни роюсь я в памяти, никак не могу установить дальнейшую связь между «Великой войной» и мистером Коксом. Я не сомневаюсь, что и у него был свой фронт и он отважно бился за свое дело: спасал мир, чтобы можно было и дальше «показывать товар лицом». Да, признаюсь, на протяжении многих лет мыслям о мистере Коксе было отведено в моей голове прямо-таки оскорбительно ничтожное место. Сказать по правде, я о нем и не вспоминал. Но комета гения не исчезла, она только отдалилась от меня в космическом пространстве: несколько лет спустя после окончания войны ей предстояло вновь озарить светом небо моей скромной планетки.
Среди моих знакомых был один молодой человек, Фрэнк Марстон, только что с университетской скамьи. Родители его, давнишние друзья нашей семьи, естественно, беспокоились за сына, потому что он «сбился с пути и пропадает в Блумсбери», — во всяком случае, так они полагали. Они просили меня «присмотреть за мальчиком и повлиять на него» — не знаю уж, что под этим подразумевалось, — и «заставить его взяться за ум»: вероятно, им хотелось, чтобы я уговорил его поступить на службу. Заниматься его нравственным воспитанием я решительно отказался, но охотно пообещал побеседовать с ним и выяснить его взгляды. И хотя я вскоре увидел, что Фрэнк действительно приобрел неприятную эстетскую манерность, я убедился также, что свою зеленую гвоздику он носит как-то по-своему.
