— Ну, вот и хорошо, — сказал Йин, как будто кивка Ганиля было вполне достаточно, — Немножко вина, молодые Мастера, или пива? Темное пиво удалось мне на славу в этом году, Так, значит, Ганиль, ты любишь числа?
Была ранняя весна, и Ганиль стоял в мастерской и следил за тем, как, ученик Уонно снимает своей Палкой для Измерений размеры с образца двигателя самодвижущейся повозки. Лицо у Ганиля было мрачным. Он изменился за эти месяцы, выглядел теперь старше, жестче, решительней, да и немудрено
— четыре часа сна в сутки и изобретение алгебры не прошли бы ни для него бесследно.
— Мастер Ганиль… — робко сказал нежный голосок у него за спиной.
— Измерь снова, — приказал он ученику и удивленно повернулся к девушке.
Лани тоже стала другой, Лицо у нее было напряженным, глаза тоскливыми, и говорила она теперь с Ганилем как-то испуганно, Он совершил второй шаг ухаживанья и нанес три вечерних визита, и на этом вдруг остановился, не стал предпринимать дальнейших шагов. Такое произошло с Лани впервые, до сих пор никто еще не смотрел на нее невидящим взглядом — так, как сейчас смотрел Ганиль. Что же такое, интересно, видит его невидящий взгляд? Если бы только она могла узнать его тайну! Каким-то непонятным ему самому образом Ганиль чувствовал, что происходит в душе у Лани, и он жалел ее и немного ее боялся.
Она наблюдала за Уонно.
— Меняют ли… меняете вы хоть иногда эти размеры? — спросила она, чтобы как-то завязать разговор.
— Изменить Образец — значит впасть в Ересь Изобретательства.
На это Лани сказать было нечего.
— Отец просил — передать вам всем, что завтра Мастерская будет закрыта.
— Закрыта? Почему?
— Коллегия объявила, что начинает дуть западный ветер и, может быть, завтра мы увидим Солнце.
— Хорошо! Хорошее начало для весны, правда? Спасибо, — сказал Ганиль.
И он снова повернулся к Образцу двигателя.
Священнослужители Коллегии на этот раз оказались правы. Вообще предсказание погоды, которому они отдавали почти все свое время, было делом неблагодарным, но примерно один раз из десяти они предсказывали правильно, и именно сегодняшний день оказался для них удачным. К полудню дождь кончился, и теперь облачный покров бледнел — казалось, что он кипит и медленно течет на восток. Во второй половине дня все жители города были уже на улицах; некоторые взобрались на трубы домов, другие на деревья, третьи на городскую стену, и даже на полях, по ту сторону стены, стояли и смотрели, задрав головы, люди. На огромном внешнем дворе Коллегии ряды священнослужителей, начавшие свой ритуальный танец, сходились и расходились с поклонами, сплетались и расплетались. Священнослужитель стоял уже и в каждом храме, готовый в любой момент, потянув за цепь, раздвинуть крышу, что, бы лучи Солнца могли упасть на камни алтаря. И наконец, уже перед самым вечером, небо открылось. Желто-серая пелена разорвалась, и между клубящимися краями разрыва показалась полоска голубизны. И с улиц, площадей, окон, крыш, стен города — единый вздох, а потом глухой гул:
— Небеса, Небеса…
Разрыв в небе расширялся. На город посыпались капли, свежий ветер сносил их в сторону, и они падали не отвесно, а наискосок; и вдруг капли засверкали, словно при свете факелов ночью — но только свет, который они отражали теперь, был светом Солнца. Ослепительное, оно стояло в Небесах, и ничего, кроме него, там не было.
Как и у всех, лицо у Ганиля было обращено к небу. На этом лице, на шраме, оставшемся после ожога, он чувствовал тепло Солнца. Он не отрываясь глядел, до тех пор, пока глаза не заволокло слезами, на Огненный Круг, Лицо Бога.
«Что такое Солнце?»
Это зазвучал в его памяти тихий голос Миида. Холодная ночь в середине зимы, и они разговаривают у Йина в доме, перед камином — он, Миид, Йин и остальные, «Круг это или шар? Почему оно проходит по небу? Какой оно на самом деле величины — насколько оно от нас далеко? И ведь подумать только: когда-то, чтобы посмотреть на Солнце, достаточно было поднять голову…»
Вдалеке, где-то внутри Коллегии, раздавались лихорадочный барабанный бой и пение флейт — веселые, но чуть слышные звуки. Время от времени на непереносимо яркий лик наплывали клочья облаков, и в мире опять все становилось серым и холодным, и флейты умолкали; но западный ветер уносил облако, и Солнце показывалось снова, чуть ниже чем прежде. Перед тем как спуститься в тяжелые облака на Западе, оно покраснело, и на него уже стало можно смотреть. В эти последние мгновенья оно казалось глазам Ганиля не диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
