Есть возможность пойти и на такой шаг: отключить анабиозные ванны. Ни один из спящих не заметит перехода к смерти. Энергию блока тогда можно переключить на один из отсеков и прожить в безопасности несколько лет. От такой мысли стало еще паскудней. Павлыш заглянул в реанимационную камеру, бывшую реанимационную камеру. Он каждый день заглядывал сюда, надеясь на чудо. За дверью его встречала та же безнадежная путаница проводов и осколки приборов. И сколько ни приглядывайся, ни один провод не вернется на свое место. Нет, разбудить вторую вахту он не сможет.
И все-таки они были еще живы. Он был не один. Оставалась забота о живых.
Отсек анабиоза спрятан в центре корабля, охвачен надежными объятиями амортизаторов и почти не пострадал. Здесь было ощутимо холодней, чем в коридоре. Под матовыми колпаками ванн угадывались человеческие фигуры.
— Бывают же случайности, — сказал Павлыш термометру, — Сегодня мы сюда попали. Завтра еще кто-нибудь. Возьмет и попадет.
Павлыш знал, что никто сюда не попадет. Незачем. Когда-то, много лет назад, планету посетила разведгруппа, провела здесь два месяца или две недели, составила карты, взяла образцы флоры и фауны, выяснила, что день здесь равен четырем земным дням, а ночь — четырем земным ночам, установила, что планета пока интереса для людей не представляет, и улетела. А может, даже и группы не было. Пролетел автомат-разведчик, покружил…
Павлыш щелкнул пальцем по матовому куполу ванны, будто хотел разбудить лежавшего там Глеба Бауэра, усмехнулся и вышел. Солнце, по расчетам, должно опуститься уже к самой воде. Момент этот мог представить интерес для будущих исследователей. Так что перед ужином имело смысл снова выбраться на пляж и заснять смену дня и ночи. Кроме всего, это должно быть красиво.
Это было красиво. Солнце ползло по касательной к ярко-зеленой линии горизонта. Оно было полосатым — по лиловым штрихам бежали, вспыхивали белые искры. Небо, ярко-бирюзовое вблизи солнца, становилось изумрудным, глубоким и густым по мере удаления от него, а за спиной уже стояла черно-зеленая ночь, и серые облака, зарождаясь где-то на суше, ползли к морю, прикрывая яркие звезды. Кустарник на дюнах превратился в монолитный черный частокол, оттуда доносились шипенье, треск и бормотанье, настолько угрожающие, что Павлыш предпочел не отходить от корабля. Он снимал закат ручной любительской камерой — единственной сохранившейся на борту, и слушал шорохи за спиной. Ему хотелось, чтобы скорей кончилась пленка, чтобы скорей солнце расплылось в оранжевое пятно, провалилось в зелень воды. Но пленка не кончалась, оставалось ее минут на пять, да и солнце не спешило уйти на покой.
Мошкара пропала, и это было непривычным. За четыре дня Павлыш привык к ее деловитому кружению, к ее безобидности. Ночь грозила чем-то новым, незнакомым, скорее всего злым, ибо планета была еще молода, и здесь должна идти беспощадная борьба за существование. Побежденного здесь, видимо, не обращают в рабство, не перевоспитывают, а уничтожают.
Наконец солнце, до половины погрузившись в воду, уползло направо, туда, где вдоль горизонта тянулась черная полоска берега, образуя залив, в глубине которого упал «Компас».
— Ну, что же, — сказал себе Павлыш. — Доснимем и начнем первую полярную зимовку. Четверо суток сплошной ночи.
Павлыш не смог заставить себя дождаться полного заката. Палец сам нажал на кнопку «стоп». Ноги сами сделали шаг к люку, надежному убежищу.
И тут Павлыш увидел огонек. Огонек вспыхнул на самом конце мыса — черной полоски по горизонту, невдалеке от которой спускалось в воду солнце. Павлыш подумал, что это луч солнца отразился от скалы или волны или обманывают уставшие глаза.
Через двадцать секунд огонек мелькнул снова, в той же точке. И больше вспышек Павлыш не увидел — солнце подкатилось к мысу, его оранжевые лучи били в лицо, слепили. Павлыш не мог более ждать. Он вскарабкался в люк, не снимая скафандра и шлема, пробежал на мостик.
Чуть фосфоресцировал в темноте мертвый экран телеглаза. На него Павлыш и направил камеру, проецируя отснятое изображение. Может быть, камера заметила огонек раньше, чем Павлыш.
