…Все три судимости отбывал в дальних колониях. Третий раз был судим в колонии за ножевое ранение. Один раз освобождался по амнистии. Последний раз осужден «за попытку квартирной кражи». Подчиняться, особенно представителям заключенных, не любил. Не отказывал себе в дерзости при разговоре с представителями администрации. Старался взять верх, когда оказывался среди неустойчивых и молодых. Уклонялся от труда…
Скитания по тюрьмам и колониям оказались длинными. Все зрелые годы по существу не жил, а катился комом. Кто же во всем этом был виноват — я или люди? И я, и люди.
Да, конечно. За все сразу трудно сейчас браться. А приходится. Надо наверстывать упущенное. Ох, как много лет прожил я зря!..
Вскоре после прибытия в колонию, явившуюся для меня последним местом заключения, я сидел на своей кровати, медленно тасуя колоду самодельных карт, нарисованных с помощью трафаретных вырезок черным лаком. Подошел бригадир Балаев.
— Мастерству руки набиваешь?
— Может, сыграем? — проговорил я с нагловатой усмешкой.
— Человек не для того существует, чтобы свою жизнь в карты закладывать.
— Кто на твою жизнь играть станет, труженик!
Бригадир вышел, но тут же вернулся. Он взял с тумбочки мыльницу и лежавший на кровати треугольник полотенца. И как бы между прочим сообщил:
— В восемь часов вас приглашает замполит, наверное, и начальник отряда там будет. Разговор о вашем поведении состоится.
— Благодарю за информацию, — ответил я. — Скучно жить без визитов.
Старший лейтенант Дильбазов попеременно не отрывал глаз то от седины, покрывавшей виски Романа Игнатьевича, то от меня. А Лаврентьев слушал меня с таким увлечением, будто ему впервые пришлось внимать подобным сообщениям.
— Что же вам еще остается говорить, гражданин начальник? — разглагольствовал я. — Думаю, вы не станете отрицать, что в мире так заведено: все люди не могут быть добрыми. Да и не все ваши воспитатели являются добрыми. Если на земле не перевелись злые люди, преступления неизбежны. Я читал у Толстого, что люди делятся на злых и добрых. А вот попробуй-ка уничтожь всех злых на земле. Это не простая штука!
Роман Игнатьевич поднялся с места и в раздумье направился к книжному шкафу. Дотронувшись до ручки дверцы, вернулся к письменному столу и выдвинул боковой ящик.
— Так к какому же складу людей вы себя причисляете? — спросил он меня, продолжая свои поиски.
— Обо мне говорить не стоит.
— Пока нужно о вас говорить.
— Моя песенка спета, хоть я и не успел на свете пожить по-людски.
— И как вы думаете пожить по-людски?
Я промолчал.
Подполковник Лаврентьев вынул из стола книжку в серой обложке, нашел нужную страницу и обратился ко мне:
— За свою жизнь вы достаточно врали, надо полагать. И многих оклеветали. А к чему, не пойму.
— Кого я оклеветал, гражданин подполковник?
— Ну хотя бы Льва Толстого.
— То есть как?
— Вы только что, ссылаясь на него, разделили людей на добрых и злых, оправдывая тем самым свою преступную жизнь…
— Вы не убедите меня, что это не так.
— Я и убеждать вас не собираюсь, поскольку это на самом деле не так. А дам вам полезный совет — читать не между строк, а по строчкам. Читать не для того, чтобы прочесть, а чтобы понять. Но все же помогу восстановить в памяти слова Льва Николаевича Толстого о «добрых и злых».
Роман Игнатьевич откашлялся и начал: «Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».
Он без злобы пристально посмотрел мне в глаза и, не моргнув, спросил:
— А теперь скажите, пожалуйста, какие зачатки свойств людских остались у вас, тридцатилетнего мужчины, сына фронтовика?
Мне нечем было крыть. Но и молчать не хотелось:
— А вот закон говорит против того, чтобы достоинство заключенных оскорблять, — не совсем уверенно вильнул я в сторону.
— Это — так. Вам, строго соблюдающему на протяжении всей своей жизни советские законы, ваши права, как вижу, хорошо известны.
— Не подначивайте. Я, действительно, законы не соблюдал, но зато не один срок по дальним колониям скитался.
— И в этом случае советские гуманные акты не обошли вас. Вы освобождались то по амнистии, то по зачетам рабочих дней. Но, к сожалению, оказались неблагодарным человеком…
