Андриан не успевает продумать ответ, как грубоватый весельчак рядом успокаивает того, что с грыжей:
— Сдурел ты, что ли? Ради этого не стоило гнать в баню.
Профессор дружелюбной улыбкой отдает дань сей неотразимой банной логике.
Но в этот момент горячие краны прекращают подачу воды. Среди внезапно наступившей тишины раздается команда:
— Выходи!
Открывается дверь, и голые люди попадают в следующее помещение. Пол весь завален одеждой — горячей, ее только что выбросили из дезинфекционной камеры.
Хорошего настроения вмиг как не бывало. Суета, толкотня. Каждый суматошно роется в разбросанном тряпье, отыскивая свои вещи. Кто-то по ошибке взял чужую рубашку, его заподозрили в намеренной краже, вспыхнула ссора. И веселый гомон очередной партии, получающей за закрытой дверью по соседству свою порцию банных радостей, нисколько не тешит слух.
Многие еще не успели одеться, ищут рубашку или не могут подобрать парный ботинок, а охранники уже подгоняют:
— Шевелись!
Разбив на пятерки и десятки, их ведут вдоль длинных, безлюдных, гулких коридоров. Стены здесь белые, железные двери все одинаково коричневые.
У одной из дверей останавливают группу в десять человек. К конвоиру подходит коридорный надзиратель, вдвоем они отпирают ключами оба дверных замка, отодвигают засов. Старый профессор и девять его сотоварищей входят в камеру. Точнее, надзиратели заталкивают их, потому что войти в камеру невозможно: там нет места. Дверь захлопывается за ними.
Новички очутились в большом помещении с низким потолком, где все битком набито людьми. Тускло светят лампочки. Вонь, духота и неприветливые взгляды встретили вновь прибывший десяток людей.
— Эк вас угораздило именно сюда ввалиться!
На двадцати пяти железных койках и на полу между ними повсюду скорчившись лежали, сидели на корточках люди.
— Было сто двадцать один, стало сто тридцать один, — оповестил староста камеры.
— Где отведешь нам место? — спросил один из новичков, крепкий, рослый, уже немолодой мужчина. Вновь прибывшие по-прежнему стояли у двери, около вонючей параши на мокром, липком цементе.
— А вы садитесь, — отозвался вместо старосты человек, внешне похожий на крестьянина; он уже заметно оброс бородой.
— Где?
— Где стоите, — ответил староста, поворачиваясь к ним спиной.
— Каждый новичок начинает с места у параши, — пояснил все тот же мужик. — Так здесь заведено. Когда «старожилы» уходят, новенькие перебираются поближе к окну. Но можно и остаться на прежнем месте, — прибавил он. — Я, к примеру, остаюсь тут; спасаюсь от сквозняков.
— Я смотрю, четко у вас тут все налажено, — заметил рослый здоровяк, еще в раздевалке обративший на себя внимание необычайной сноровкой. «Бывалый матрос», — пояснил он. — Да, порядка у вас до черта, — повторил он.
— Староста у нас бывший главбух, — похвастался мужик.
— Оно и видно, — уронил матрос.
Вновь прибывшие с омерзением смотрели на липкий цемент у параши, куда каждую минуту, переступая через руки-ноги лежащих, подходил кто-нибудь из обитателей камеры. Возвращаясь, он разносил подошвами липкую вонь. Новички, только что прошедшие баню и одетые в чистое, нерешительно переминались с ноги на ногу.
Первым не выдержал человек с грыжей. Затем сел матрос. За ним Андриан. Затем поочередно опустились на корточки и все остальные и даже не прочь были бы поспать, если бы их не подняли к утренней раздаче хлеба. Лишь теперь они осознали, что уже целый день провели в заключении.
Есть никто из них был не в состоянии. Первую свою тюремную пайку хлеба они уступили старожилам. Андриан даже порцию сахара — два кусочка — отдал крестьянину. Матрос сахар сунул в карман, а хлеб — через поднятые руки, поверх людских голов — протянул какому-то тощему пареньку, который хлеба вовсе и не просил.
— Отец! Курева не найдется? — обратился к Андриану какой-то арестант с щетиной на подбородке.
Старый профессор оскорбленно вскинулся, но тотчас вспомнил, что находится не в институтской лаборатории. Улыбнувшись собственной забывчивости, он иронически протянул:
— К сожалению, курева-то я и не захватил.
Шли дни. И шли ночи, которые, возможно, войдут в историю под названием «тысяча и одна варфоломеевская ночь», что, кстати сказать, неверно. Ведь преследуемой оказалась не одна какая-то религия и не какая-либо партия, а совершенно разные люди — виновные и безвинные. Здесь собрались те, у кого не было на совести никаких грехов, и те, кто еще несколько дней назад сам доставлял сюда безвинных людей. Но люди безгрешные очутились здесь не в силу своей невиновности, а виноватые — вовсе не из-за своих преступлений. Многое тогда казалось непонятным…
