Мы шли, ночь приближалась, а толпа всё редела. Впереди на мостовой появлялись россыпи огоньков. На пересечении Грейт Джоунз-стрит и Бауэри[9] мы поняли, что остались втроём, и что движение рассосалось. Когда я повернулся, чтобы сказать, не пора ли домой, то на мгновение увидел высокого парня, который, шатаясь, шёл вниз по улице. Лицо его было пурпурное, а глаза выпучены.
Когда он исчез, Марко или Терри прошептал:
— Чёртов самоубийца.
И больше никто из нас не сказал ничего.
Я разрешил Терри заночевать у меня. Он всё не сводил глаз с Марко, а тот делал вид, что не замечает. По пути домой, на запад по Бликер-стрит, у бара, состарившегося ещё в годы моей бурной молодости, я увидел плакат.
Он ничем не отличался от десятков таких же, виденных мною в ту ночь. Только он был старый и черно-белый. И на нём — трое длинноволосых нахальных подростков. Мэгз, Джеффри и я.
Лицо Джеффри было обведено, а под ним стояла подпись: «Джеффри Холбрун, если вы его видели, пожалуйста, сообщите». Мэгз оставила своё имя и номера телефонов.
Даже на фото я смотрел на Джеффри, он смотрел на Мэгз, а она — на меня. Проходя мимо, я взглянул на плакат лишь мельком, но Марко, я знал, заметил.
15 СЕНТЯБРЯ, СУББОТА
Утром моя маленькая квартира напоминала помойку. Не осталось ни одного сухого полотенца, ни одной чистой чашки или стакана. Воняло, как в зоопарке. Мойка была забита корками от пиццы, а у дверей развалился полный мешок баночек из-под пива. О призраках прошлой ночью никто не вспоминал. Марко и Терри всерьёз обсуждали, записаться ли им добровольцами в армию или ждать, пока их призовут. От мысли, что они подадутся в солдаты, легче не стало.
В субботу я работаю. Собираясь, я повторял себе, что это скоро закончится. Университет уже подыскал комнаты для всех погорельцев.
Потом позвонили в дверь, и появилась девушка с кольцом в носу и выкрашенными в красный цвет завитыми локонами. Элоиза, ещё один погорелец, оказалась куда как более организованной. Она принесла багели,[10] заодно забрала из прачечной вещи моих постояльцев. Увидев Элоизу, Марко просиял.
В то утро открывались все рестораны и бары, татуировочные и массажные салоны. Даже арабы, продавцы фалафели, на свой страх и риск, вернулись из Куинз[11] к своим лавочкам.
Большие экраны в холле библиотеки демонтировались. Несколько студентов брали книги. Один или два даже спросили кое о чём посущественнее. Когда я, наконец, набрался мужества, чтобы позвонить Мэгз, всё, что я услышал, было то же самое сообщение.
Появился Марко, одетый в своё и заметно повеселевший..
— Вы — супер. — Он обнял меня. — Приютили.
— Да нет, ребята, это я вам обязан, — сказал я.
Выдержав паузу, Марко спросил:
— Вчера ночью там, на плакате… Это ведь были вы, да? Вы, Мэгз и Джеффри?
Эта его прозорливость пугала.
Я кивнул.
— Спасибо, что рассказали об этом, — сказал он.
* * *
Вечером, закончив работу, я торопился. Один друг пригласил меня на импровизированную «Вечеринку выживших». Так во времена Французской Революции, в дни террора, люди называли званые вечера, на которых они кутили ночь напролёт, а затем выходили в рассвет, чтобы узнать имена тех из них, кто отправится на гильотину.
Вновь открылась кондитерская на Шестой авеню, в которой подавали совершенно особые кексы — покрытые убийственным слоем глазури. Авеню запрудил медленный гудящий поток транспорта. После обеда открыли большую часть территории Нижнего Манхеттена, и люди забирали свои брошенные машины.
Через дорогу от кондитерской располагалась католическая церковь. В то утро там играли свадьбу. Когда я вышел с кексами, жених и невеста — не слишком молодые и не слишком эффектные, но явно счастливые — стояли на ступеньках, позируя перед камерами.
Движение встало, и люди давили на клаксоны и кричали: «Жених и невеста!», — высовывались из окон машин и аплодировали. Как же они радовались такому простому событию.
Потом я увидел её, на другой стороне Шестой авеню. Мэгз брела по улице, глядя прямо перед собой, повесив на груди плакат с черно-белым изображением. Толпа у церкви расступилась перед ней чуть не в священном трепете, как перед плакальщицей.
