Последнее отчаянное усилие, и она вновь летит вперёд, спотыкается о бордюр, падает, разбив, себе колени, поднимается вся в грязи, со ссадиной на щеке…
С глубоким тоскливым вздохом она оглядывается вокруг, узнаёт в сером тусклом свете зари этот тротуар, эти голые деревья, этот плешивый склон… Да это же… нет… да! Это бульвар Бертье…
– Ай! – кричит она во весь голос. – Вот и кончился сон! Быстрее, быстрее, я хочу проснуться у дверей!
С трудом доковыляв до порога, она видит перед собой полуоткрытую, как вчера, дверь… упирается обеими руками в неё, и створка поддаётся… Минна, потеряв сознание, падает ничком на мозаичный пол вестибюля.
Антуан спит. Лёгкий предрассветный сон показывает ему множество красавиц, каждую из которых зовут Минна, но ни одна на Минну не похожа. Они с состраданием относятся к робости недавно созревшего юноши, они обращаются с ним по-матерински нежно, по-сестрински предупредительно, а затем начинают осыпать его ласками – и не материнскими, и не сестринскими… Но это тихое счастье мало-помалу омрачается: где-то в розовых и голубых облаках мерцает циферблат настенных часов, на которых сейчас пробьёт семь, и Антуан полетит вниз головой из своего магометанского рая.
Прощайте, красавицы! Впрочем, он ни на что не надеялся в своих снах… Вот и страшный бой часов: семь пронзительных звонков, которые отдаются даже в желудке. Они упорствуют, нарастают в бешеном звяканье колокольчика, такого реального, что Антуан и в самом деле просыпается, садится на постели, обводя комнату безумным взором, словно восставший из могилы Лазарь:
«Боже мой! Ведь это же звонят во входную дверь!»
Антуан впрыгивает в домашние тапочки, натягивает ощупью штаны:
«Папа встал… Который же может быть час? Кажется, ещё совсем рано…»
Он открывает дверь спальни: из коридора доносится плачущий голос, прерывающийся от волнения и спешки, а Антуан чувствует, как у него начинает дёргаться щека при одном только упоминании заветного имени «мадемуазель Минны».
– Антуан, мальчик мой, посвети нам!
Антуан ищет свечку, ломает одну спичку, вторую… «Если не зажгу с третьей, значит, Минна умерла…»
В прихожей Селени завершает и тут же начинает снова свой рассказ, похожий на обрывок романа с продолжением:
– Она лежала вот так, на полу, сударь, без чувств и в таком виде! Грязь забилась даже в волосы, без шляпы, без всего. Конечно, это не моё дело, но если хотите знать… я думаю, её похитили, надругались над ней по-всякому и принесли домой, полагая, что с ней всё кончено…
– Да, да, – повторяет машинально дядя Поль, расстёгивая и застёгивая свою коричневую пижаму.
– Вся мокрая с головы до ног, сударь, а уж грязи-то, грязи!
– Да, да… Закройте же дверь! Я сейчас оденусь и пойду с вами.
– Я с тобой, папа, – молит Антуан, клацая зубами.
– Ни в коем случае! Тебе там нечего делать, мой мальчик! Это всё сказки Селени! Кто может похитить девушку из её комнаты?
– Нет, папа, я пойду туда!
Он почти кричит, находясь на грани нервного срыва. Уж он-то всё понял сразу! Минна говорила правду, она не лгала! Ночи на склоне, любовь, в которой нельзя признаться, красивый господин с его опасным ремеслом – всё было истиной! И вот наступил логичный конец этой драматической связи: осквернённая и смертельно раненная, Минна доживает свои последние минуты в доме на бульваре Бертье…
Перед дверью в комнату Минны Антуан ждёт, уткнувшись плечом в стену. За этой дверью дядя Поль и Мама, склонясь над постелью, усеянной грязными пятнами, заканчивают ужасный осмотр: в руке у Мамы дрожит и покачивается лампа…
– Господи! К ней даже не притронулись! Она невинна, как новорождённый младенец… Если бы я хоть что-нибудь мог понять!
– Ты уверен, Поль? Ты уверен?
– В этом – да! Да и большого ума тут не требуется… держи же как следует лампу! Ну, смотри сама! Убедилась?
– Да, ты прав: худшего не случилось…
На белых губах Мамы появляется блаженная улыбка: Антуан, ожидавший увидеть Маму в слезах, обезумевшую от отчаяния и проклинающую небеса, не знает, что и думать, когда она наконец отворяет перед ним дверь…
– Это ты, мой бедный малыш? Входи же… Твой папа уже… уже послушал её, ты понимаешь…
