Во внутреннем кармане куртки все еще лежит страница из дневника Грима. И, зажав конверт между пальцами, я чувствую еще какой-то предмет: гладкая бумажка, сложенная пополам. Я знаю только одного человека, который обменивается сообщениями таким способом. Похоже, Левин умудрился подложить мне ее в больнице.
Я рад, что могу сидеть рядом с тобой и слышать твое дыхание. Слышать, как ты продолжаешь жить, как смог я после событий на Готланде. Эти события, несмотря на то, что о них думают люди, больше касаются меня, а не тебя.
Я получил записку. Меня проинструктировали внедрить тебя в наше подразделение: нам нужен был человек, который возьмет на себя всю ответственность при необходимости. Они сделали выборку и посчитали тебя подходящим кандидатом. Все звучало гипотетически: «если», «в худшем случае» и «в случае, если какая-либо из наших операций будет скомпрометирована».
Распоряжение поступило от какого-то параноика сверху, и выбора у меня не было. Они угрожали раскрыть компрометирующие меня факты из прошлых дел. Они и сейчас угрожают. Не могу рассказать больше. Не сейчас.
Извини, Лео.
Чарльз
Теперь, когда знаю, я пытаюсь понять, что чувствую. Понимание этого должно было принести своего рода облегчение, но сейчас это ничего не значит. Я ничего не чувствую. Все предают друг друга. И все проваливается. Я удивительно мало знаю о жизни Левина и стараюсь понять, что такого у них было на него, чтобы заставить его подчиняться.
Стою около Триады, на противоположной стороне дороги. Дома стоят так же, как стояли в тот день, когда я был здесь в последний раз, и еще раньше. Я прокручиваю время вспять до того момента, когда мне было шестнадцать и я стоял перед нашим домом, откуда-то возвратившись. Он выглядит точно так же. Некоторые вещи меняются только изнутри.
На лифте я поднимаюсь на седьмой этаж. Выйдя на лестничную площадку, по лестнице поднимаюсь на восьмой – последний – этаж. Смотрю на дверь, на надпись «ЮНКЕР», нажимаю на дверную ручку и аккуратно открываю дверь.
– Есть кто? – спрашиваю я, но слышу только свой неуверенный голос.
Ковровая дорожка сморщилась. Обувь беспорядочно наставлена, но в целом прихожая кажется нетронутой. Чувствуется все тот же вечный запах. Из кухонного дверного проема высовывает голову моя мама. В коротко подстриженных волосах виднеется седина.
– Бог ты мой, Лео!
Она что-то роняет – похоже, посуду – и даже не думает о том, чтобы вытереть руки. Вместо этого обнимает и целует меня. Я тоже аккуратно обнимаю ее, не в состоянии вспомнить, когда кто-то из моих родственников проделывал со мною такое в последний раз.
– Я… мы были в больнице, но там сказали, что ты спишь. Бог ты мой… Мы говорили с полицией, мы были так…
– Мама, всё в порядке.
Она смотрит на меня. Я всегда считал, что у меня глаза отца, но чем старше становлюсь, тем больше верю в то, что глаза, которые на меня смотрят из отражения в зеркале, больше похожи на мамины.
– Ты голоден?
– Нет. Как папа? – спрашиваю я.
– Хорошо, – отвечает она. – Сидит там.
– Он действительно приходил с тобой?
Мама кивнула.
– Ты точно не голоден?
– Нет.
– Ты выглядишь исхудавшим. Проходи.
Я вздыхаю, расстроенный тем, что она заставляет меня почувствовать себя двенадцатилетним ребенком, и снимаю ботинки и куртку. Она возвращается на кухню. Я захожу в комнату, которая когда-то была моей. Сейчас она похожа на какой-то офис. Здесь есть письменный стол, компьютер, полки и гардероб. За столом сидит мой отец, склонившийся так, как это могут делать только люди с нарушенной способностью сосредотачиваться. На нем клетчатая рубашка. Пальцы одной руки запущены в растрепанные седые волосы.
– Твою мать, – мямлит он. – Тв… Ну и где теперь, куда я полож…
– Папа, – говорю я и аккуратно кладу руку ему на плечо.
– Лео? – Он смотрит на меня снизу вверх. Его сверкающий взгляд человека, принимавшего лекарства, переполняют чувства. – Неужели это ты?
– Да, я.
– Лео, – снова проговаривает он, сам не понимая, что это значит.
– Твой сын, – говорю я.
Его взгляд мрачнеет. Он нахмуривает брови, поворачивает голову к той вещи, которая лежит на столе перед ним.