Кухарка миссис Моррис (тут всех кухарок титулуют «миссис») ведет кротовий образ жизни, не покидая полуподвальное помещение даже ради прогулки на рынок — всю нужную снедь, от молока до овощей и битой птицы, доставляют разносчики. Естественно, про убийство, как и вообще все, что творится этажом выше, кухарка ничего толкового показать не может. Вопрос о моем характере тоже приводит ее в недоумение. Да она меня впервые видит!
— Быть может, вы поведаете нам о тех горничных, что служили здесь прежде?
Мистер Эверетт вовремя отклоняется назад, когда кухарка без предупреждения снимает с кастрюли крышку. Наружу рвутся клубы пара.
— А чего мне про них баять? Хранцуженки были, как хозяйка, упокой Господь ее душеньку. Вечно по-своему лопотали, а поди ж ты разбери, что они там мелют, мож, прям в глаза тебя хают. — Кухарка сует палец в клокочущее варево и вдумчиво облизывает, снимая пробу. — Благородных из себя корчили, будто мы не из одной конторы наняты.
Джулиан уточняет название конторы по найму и дожидается, чтобы я ее записала. Смахнув в сторону морковные очистки, пристраиваю листок на столе и быстро вожу карандашом. Столешница вся в трещинах, буквы получаются неровными.
— Имена их вы помните?
— Да поди ж упомни их имена, коль крутишься тут день-деньской, будто вертельный пес в колесе[36], — ворчит кухарка, подбочениваясь.
Ручищи у нее что окорока — лоснящиеся, с залежами жира под розовой кожей, а рыхлая фигура напоминает ту омерзительную смесь из муки, гороха и нутряного сала, кою англичане варят, завернув в марлю, и гордо именуют «пудингом».
— И все же постарайтесь, миссис Моррис.
— Одна, кажись, Марией прозывалась, точно наша барышня, а вторая… имечко у ней было чудное, ненашенское… Гортань ее звали, — изрекает кухарка, но я позволяю себе усомниться в том, что при крещении кого-то нарекли столь несуразно.
— Почему ваша хозяйка их рассчитала? Они чем-то ей не угодили?
— А шут их знает. Они, как уходили, пришли на кухню жалиться. Зареванные, разнесчастные, ни дать ни взять две куры, которых помоями окатили. Мол, впустили какого-то жентельмена, у которого до хозяйки было дело, да в гостиной его усадили. Чаю ему поднесли, все чин-чинарем. А мадама пришла да подняла хай. Мол, как они посмели чужаку такой почет оказать?
— Возмущение мадам Ланжерон мне понятно, — говорит Джулиан, — горничные допустили оплошность, проведя незнакомца дальше передней…
— Кабы он был незнакомцем, сэр! Дурищи клялись, будто разочек аль два видывали его в карете с мадамой. Потому и впустили. Думали, свой.
— Они, случаем, не описывали внешность того господина? Рост, телосложение, какие-то особые приметы?
— Цвет кожи, — упоминаю я очевидное.
— Нет, сэр, мисс, ничего такого нейдет на ум. Хотя… — Жирные пальцы постукивают по закопченной поверхности плиты. — Помнится, болтали они, будто тот пришлый высоко поднял ворот пальто, а шляпу надвинул на лоб и не снял ее в гостиной, даром что жентельмен. И еще он в темных очках был. И то верно — все они причитали, дескать, из-за какого-то очкарика места лишились. Вот и весь сказ, сэр.
Распахнув духовку, она сует туда запеканку с равнодушной деловитостью кочегара, заправляющего печь углем. Аудиенция закончена. Поднимаясь по узкой темной лесенке, Джулиан вытирает вспотевшее лицо, исподтишка принюхиваясь к своему воротничку. Запахи кухни впитались в батист и забивают одеколон, но мой жених — не без сожаления — отказывается от поездки домой, дабы переодеться во все свежее. Дела не терпят отлагательств. Однако барышень Ланжерон он приветствует в некотором смущении и старается отсесть от них подальше, дабы не оскорбить их обоняние букетом неуместных в гостиной ароматов жареного лука и шкварок.
У кузин было чуть более суток, чтобы справиться с чувствами. Держатся обе спокойно, с достоинством. Только платья из черного тусклого бомбазина да опухшие от слез глаза свидетельствуют о пережитом. Олимпия заняла любимое материно кресло у камина и с непривычки ерзает по нему, точно молодая королева на троне. Мари забилась в уголок дивана. Траурный наряд выглядит еще строже на фоне бежевой в розовую полоску обивки. На коленях слезинками поблескивают опаловые четки. Рядом с Мари притулилась Дезире. Когда мы входим в гостиную, она встречает меня сестринским объятием, но я ее отстраняю. «Злющая, как зверь!» Такие слова забываются нескоро.
