Все воскресенье Мари Ланжерон, впервые за свои восемнадцать лет пропустившая мессу, прорыдала в объятиях мадам Лабуш. Олимпия занималась подготовкой к похоронам, и в библиотеку, где она окопалась, захаживали посыльные из похоронного склада «Джей и К>0». Под вечер нанес визит мсье Фурье и привез несколько рулонов крепа и бомбазина. Ткани, надо полагать, были те самые, «панические». Я скорее надела бы пропитанное гноем вретище Иова, чем такую обновку. Хотя мы с кузиной едва ли обменялись парой фраз за весь день, Олимпия разделяла мои чувства. Сдержанно поблагодарив жениха, она выпроводила его за дверь, а затем велела Нэнси разрезать все ткани на полотнища и завесить зеркала, как велит обычай. На всякий случай я набросила отрез крепа на школьную доску. Лишним не будет.
Тем же вечером Дезире попросилась ко мне спать. Она боялась, что ночью явится дух тети Иветт — пучеглазый, окровавленный, с огромной раной на затылке, из которой гребнем выпирают обломки костей.
Говоря начистоту, я порадовалась ее компании, потому что сама боялась того же. Поминутно вздрагивала, принимая любой наружный звук, как то перестук копыт или скрип тачки, которую толкает торговка апельсинами, за шарканье шагов этажом ниже. Несколько раз я, не сдержавшись, вставала на четвереньки и прикладывала ухо к полу. Мне казалось, будто в спальне Иветт кто-то ходит. Ходит, пошаркивая, осторожно, ощупью, — как тот, чьи глаза залиты кровью… Но как только моя щека касалась гладких, слегка липких от мастики половиц, в ушную раковину лезла тишина. Ею была наполнена запертая на два поворота ключа и опечатанная сургучом опочивальня Иветт. Тишиной волокнистой и пыльной, как высушенный испанский мох, которым в наших краях набивают подушки. Только тишиной и ничем иным.
На всякий случай мы совершили вылазку в соседний квартал, где дома были облицованы не безлико-белым известняком, а кирпичом. Орудуя пилкой для ногтей, наскребли кирпичной крошки, а затем рассыпали ее под половиком у порога спальни, чтобы ни один злой дух не сунулся за этот барьер. Худо-бедно защитились. Но легче на душе не стало.
Газ мы не гасили до полуночи, а будь у нас возможность, то и спали бы при свете, но Олимпия, совершавшая обход своих владений, сделала нам строжайший выговор. Угроза, что за газ придется платить нам, сразу же возымела действие. Мы юркнули под одно одеяло, но долго еще ворочались и толкались холодными пятками, прежде чем нас сморил сон. Пожалуй, я проспала бы до полудня, если бы не ранний визит жениха. К своему частному расследованию мистер Джулиан Эверетт, член парламента и мой нареченный, приступил в понедельник, ровно в восемь утра. Опрос свидетелей начался в персиковой гостиной, там, где еще вчера мистер Локвуд дал мне понять, что чувствовали невольницы, когда их ставили на аукционный помост. Но сегодня мне уготована иная роль — не подсудимой, а судебного секретаря.
Сначала мистер Эверетт вызывает горничных. Нэнси похожа на овечку с широко расставленными глазами и копной белокурых кудряшек, из-за которых топорщится ее чепец. Августа костлява, вечно поджимает губы и в профиль напоминает копченую пикшу. Пока мы усаживаемся на диване, а я помещаю на колени наклонную подставку для письма, служанки топчутся на коврике, не зная, куда девать руки.
— Мы уже рассказали все полиции, сэр, — бубнит Августа.
— В таком случае повторить рассказ вам не составит труда.
— Но мы и впрямь ничего не слыхали, мистер Эверетт! — вступает словоохотливая Нэнси. — За день так набегаешься, что под вечер только и мечтаешь, чтоб поскорее на боковую.
— Шутка ли — две горничные на такой домище! — поддакивает Августа.
Выслушивать жалобы Джулиану недосуг, и он делает жест большим и указательным пальцами, словно защипывает служанке рот.
— О ваших тяготах мы побеседуем в другой раз. А покамест скажите, голубушка, о чем вас расспрашивал мистер Локвуд?
