— Вито я крестил, еще ребенком взял к себе в дом. Он сиротой остался, ни отца, ни матери. Растил его как собственного сына.
Слезы блестели на глазах дона Антонио Персико, на лице застыло выражение глубокой скорби. Дом старика одновременно посетили предательство и смерть. Дон Антонио замолчал, помешивая кофе в чашечке тончайшего фарфора серебряной ложечкой, совершенно незаметной в его огромной руке. Слезы катились по щекам синьора Персико. Он с облегчением, словно лекарство, выпил кофе и откинулся на жесткую спинку старинного диванчика, обитого красным бархатом.
Шон сидел напротив дона Антонио в таком же бархатном кресле, с серьезным видом слушал старика и думал о Нэнси.
— Вито был мне как сын, — повторил Антонио. — Я ему пока доверил торговлю маслинами, чтобы он пригляделся к делу. Но потом я собирался объявить парня своим наследником. Я доверял Вито безгранично! Видел бы ты, с каким мужественным спокойствием сознался он в предательстве!
И старик добавил, сопровождая свои слова несколько театральными жестами:
— Собственными ушами слышал я его признание! Собственными глазами видел я, как он каялся! Но скажи, ирландец, что я мог сделать?
— Одну-единственную вещь, — ответил Шон, — и вы ее сделали.
— А ведь он был мне сыном, — вновь произнес дон Антонио, вытирая слезы огромным белым носовым платком.
Потом старик трубно высморкался и вроде бы успокоился.
Шон кивал головой, стараясь придать своему лицу выражение внимательного сочувствия. Он никак не мог привыкнуть к сицилийцам: они легко переходили от слез к смеху, и в радости и в горе подчиняясь собственным неукротимым эмоциям.
В эти полуденные часы горячее сентябрьское солнце безжалостно опаляло дома и пересохшие поля. Ослепительные лучи пробивались сквозь жалюзи в гостиной, от них не спасали белые кружевные шторы, и на ковре причудливо переплетались свет и тени. Дон Антонио дал волю чувствам, а Шон с необыкновенной любовью и нежностью думал о Нэнси.
Старик поставил чашечку на стеклянный столик, покрытый кружевной салфеткой, и торжественно произнес:
— Мими Скалиа мне за это заплатит!
— Лучше поскорей уладить дело! — посоветовал ирландец.
— Немедленно! — отозвался дон Антонио, в негодовании сжав кулаки.
— Но сначала надо его найти, — спокойно заметил Шон, наполняя стакан водой со льдом из графина.
Сицилиец налил себе еще чашечку кофе из неаполитанской кофеварки и произнес:
— Считай, он уже у нас в руках.
Шон удивился, как быстро сменилась равнодушным спокойствием глубокая скорбь дона Антонио. Ни в голосе его, ни во взгляде не осталось и тени волнения.
— А я думал, Мими сбежал, — сказал ирландец.
— На какое-то время он скрылся. Но сегодня утром, когда ты ушел, я послал человека для переговоров со Скалиа.
— Для каких переговоров?
— Он готов встретиться на нейтральной территории, предлагает большую компенсацию за нанесенный ущерб. Говорит, что раскаялся и готов искупить свою вину.
— А что просит взамен?
— Жизнь… — Антонио Персико взглянул на Шона, и холодная улыбка появилась на губах сицилийца.
— Ты ему веришь? — спросил ирландец, раздумывая, как бы поступил в такой ситуации Фрэнк Лателла.
— Лжет, мерзавец, — без колебаний ответил Персико.
— И что будем делать?
— Встретимся с ним!
— Для переговоров?
— Вытянем из Скалиа все, что возможно, а потом навсегда закроем ему рот. Живой он опасен, ты с него глаз не спускай. Я-то его игру разгадал. Он Фрэнку враг, врагом и останется. И кто знает, почему… — добавил старик.
Осторожно постучали в дверь.
— Кто там? — спросил дон Антонио.
В комнату заглянула служанка и доложила о приходе гостя:
— К вам господин сержант полиции.
Сицилиец обменялся взглядом с Шоном и распорядился:
— Пусть войдет. — С неожиданной быстротой старик поднялся из кресла и бросился навстречу визитеру, протягивая руку.
— Я пришел выразить соболезнования, — начал сержант полиции.
Высокий крепкий мужчина с шапкой седых волос, крупным носом и приветливым взглядом голубых глаз, сержант Марио Коломбо напоминал сельского священника. Он родился в Ломбардии, но уже много лет жил и работал на Сицилии. Сержанту оставалось совсем немного до пенсии, он рассчитывал провести остаток дней спокойно, рядом с женой (детей им Бог не дал), здесь, на берегу чудесного моря, среди этих таинственных и непонятных людей, которых он полюбил.
