Вечером Иван Фёдорович долго сидел на крыльце. Ночь наступала незаметно; сначала гнездилась у стен сараев и конюшен, обвивала темнотой частоколы, а потом выползла в переулок. И чем больше загоралось на потемневшем небе звёзд, тем тише становилось в деревне. Ночь и тишина здесь были неразлучны.
Иван Фёдорович хотел идти спать, но услышал разговор. К палисаднику подошли две девушки и сели на скамейку, не заметив его. В одной он узнал Марию и решил её дождаться — ещё раз поговорить.
Незнакомая девушка рассказывала Марии о каком-то Степане, который обижает её при людях.
— А ты? — спросила Мария.
— Что я… И просила и ругала, а он только смеётся.
— Всё ясно. Поговорю в райкоме комсомола…
— Не надо, Маша. Люблю я его. Может, переменится после свадьбы.
— Нельзя выходить за человека, который не умеет уважать женщину. Сначала сделай его достойным своей любви.
— Смешная ты. Как сделаешь-то? Не любишь сама, хорошо и советовать.
Девушки замолчали. Иван Фёдорович думал, что они сейчас разойдутся, но белые платки сблизились, и он услышал потеплевший голос Марии:
— Ночью приснится Тихон, приласкаюсь к его плечу. И такая радость у меня на душе. Такая радость… Только не верю я мужчинам. Кто знает, какое сердце у них? Тихон молчит всегда… А может, чужой он человек нашим людям. Как я ему душу свою отдам на всю жизнь… Твой Степан открытый, разговорчивый. Тебе легче, а мой…
— Не знала я, Маша. Ничевошеньки я не знала…
Громко заухал в лесу филин, девушки замолчали и прижались друг к другу.
На другой день, простившись с хозяйкой, Иван Фёдорович рано утром отправился к бригадиру узнать, не поедет ли кто в район. Срок командировки кончился— Иван Фёдорович искал попутчика до пристани. Бригадира дома не оказалось. Не было его и на конном дворе. Колхозницы, сидевшие у ворот на скамейке, сказали, что он уехал в поля. И узнав, зачем он городскому человеку понадобился, посоветовали:
— А ты подожди тут. Тихон за железом поедет в район. Вот и отвезёт тебя по пути.
Иван Фёдорович подсел к колхозницам на скамейку. Они знали гостя Фёклы Семёновны и, не стесняясь, продолжали обсуждать бригадира.
— Добрый человек он, да бесхарактерный. Всем уноровить думает. Тихона бы на его место. И мы бы не хуже людей жили…
— Говорят, опять Тихон сватает Марию?
— Сватает, мне сама Фёкла сказывала. Да не хочет Мария за него выходить.
— А какого ей лешего надо! Кто ещё на её позарится. Мужику баба нужна — не патефон…
— Уж так…
Наговорившись, колхозницы поправили платки, взяли грабли и пошли в лога грести сено, посоветовав Ивану Фёдоровичу сходить на ферму.
— Тихон там телятник строит…
Иван Фёдорович прошёл через всю деревню, спустился к маленькой речке, которую переходили вброд белые куры, и поднялся к молочнотоварной ферме.
За старым телятником с почерневшей соломенной крышей стоял новый, уже закрытый сруб, оставалось только вставить окна и навесить двери.
К Ивану Фёдоровичу подошёл паренёк лет двенадцати, до смешного серьёзный и суровый. Он сказал, что работает водовозом на ферме, и спросил:
— А вам кого?
— Тихона Андреевича.
— Тогда вот туда идите. Он косяки врубает. Тихон у нас мастер. Оконные подушки врежет, как пришьёт.
Иван Фёдорович улыбнулся. Маленький водовоз понял улыбку по-своему и обиделся:
— Хоть кого спросите, все так скажут! Иван Фёдорович пошёл на стук топора к новому телятнику.
Высокий черноволосый колхозник, широко расставив ноги, вырубал пазы в оконном косяке. Два парня смотрели на него с хорошей завистью. Плотник работал красиво, спокойно и ровно рубил звенящее дерево. Закончив один косяк, он взялся за другой, но, взмахнув несколько раз топором, остановился.
— Поезжай, Тихон. Без тебя управимся, не бойся. Завалим где, поправишь потом, — уговаривали его парни, по-видимому, школьники из старших классов.
— Ладно, — согласился Тихон Андреевич, — не забывай. Вася, про клинья.
Увидев Ивана Фёдоровича, он воткнул топор в бревно и подошёл. От него хорошо пахло смолой, мелкая щепа висела на его гимнастёрке и белела в волосах, как ранняя седина.
— Меня ищете? — спросил он.
— Вас…
У жениха Марии было обыкновенное русское лицо, с крепко посаженным носом. Запоминались тёмные грустные глаза и большие загорелые руки. На вид ему было лет тридцать пять, не больше.
