В отсутствие отдыха и надежды от Гарольда начали ускользать и прочие подробности. Он вдруг осознал, что не может припомнить лица Дэвида. Он живо представлял себе его темные глаза, его пристальный взгляд, но стоило ему попытаться восстановить в памяти нависшую на них челку, как она превращалась в тугие завитки Куини. Он словно мысленно собирал головоломку, в которой не хватало отдельных кусочков. И почему его мозг так безжалостен к нему? Гарольд потерял всяческое представление о времени и о том, сыт он или голоден. Не то чтобы он забывал об этом — просто ему стало все равно. Его больше не интересовало, что встречается на пути, чем один предмет отличается от другого и как они называются. Любое дерево сделалось для него лишь заурядным элементом фона. И порой в голове Гарольда вертелись лишь те слова, что составляли вопрос: зачем он до сих пор идет, если это ничего по существу не изменит? Прямо над ним пролетел одинокий ворон, рассекая воздух черными крыльями, будто хлыстом, и Гарольда переполнил такой нечеловеческий ужас, что он стремглав бросился искать укрытия.
Так громадна была земля и так мал он сам, что, оборачиваясь назад в попытке оценить пройденное расстояние, Гарольд приходил к выводу, что никуда не продвинулся. Все это время он переставлял ноги на одном и том же месте. Гарольд обозревал вершины на горизонте, поросшие травой пустоши, каменные валуны и приютившиеся меж ними серые домишки и удивлялся, как им, таким мелким и недолговечным, удалось до сих пор уцелеть. «Все мы висим на волоске», — подумал он и окончательно пришел в отчаяние от осознания этой истины.
Гарольд шагал и в пекло, и под проливным дождем, и в знобком голубом лунном сиянии, но не отдавал себе отчета, сколько уже прошел. Он сидел под стылым ночным небосводом, оживленным крупицами звезд, и глядел, как постепенно лиловеют у него руки. Гарольд понимал, что нужно поднять их с колен, поднести ко рту и подуть на пальцы, но мысль о том, чтобы согнуть сначала одни мышцы, потом другие, была ему невыносима. Он уже не помнил, какие из мускулов какие конечности обслуживают. Не помнил, почему это должно помочь. Куда проще было просто сидеть в обступающем ночном мраке и простершейся далеко вокруг пустоте. Гораздо легче было бросить все и сдаться, чем продолжать движение.
Однажды поздно вечером Гарольд позвонил Морин из таксофона. Он, как всегда, перевел звонок на счет абонента и, едва услышав ее голос, сказал:
— Я больше не могу. Я не дойду.
Она молчала. Гарольду пришло в голову, что Морин, может быть, уже перестала скучать по нему, а может, успела заснуть.
— Я больше не могу, Морин, — повторил он.
Та судорожно вздохнула:
— Ты где, Гарольд?
Он осмотрелся. Мимо неслись машины. Уже зажглись фонари, люди спешили по своим домам. На рекламном щите, представлявшем новую телепрограмму грядущей осени, красовалось изображение улыбающейся гигантской полисменши. А дальше, между Гарольдом и пунктом его прибытия, простиралась кромешная тьма.
— Я не знаю, где я…
— А откуда ты вышел, знаешь?
— Нет…
— Как называется городок?
— Не знаю… Мне кажется, я в последнее время мало что замечаю…
— Ясно, — произнесла Морин тоном, подразумевающим, что она прозревает и многое другое.
Он с трудом сглотнул.
— Я сейчас, наверное, где-то на подходе к Чевиотским холмам, в районе Ворот. Примерно там. Кажется, я видел табличку у дороги… Но, может, это было несколько дней назад. Здесь везде холмы. Кусты утесника… и много папоротника.
Гарольд услышал, как она прерывисто вздохнула, потом еще раз; ему представилось, как Морин то открывает, то закрывает рот — так она делала всякий раз, когда раздумывала. Он снова начал:
— Я хочу вернуться домой, Морин. Ты была права… Я не могу. Я не хочу больше.
Морин наконец заговорила, неторопливо, тщательно подбирая слова, словно боялась сказать не то:
— Гарольд, я сейчас попытаюсь установить, где ты находишься и что теперь делать. Дай мне всего полчаса. Договорились?
Гарольд прижался лбом к стеклу, наслаждаясь звуком ее речи.
— Ты можешь мне перезвонить?
Он кивнул, забыв, что она его не видит.
