В ее глазах заблестели слезы. Но Бланка не отвернулась. Слезы текли по щекам, а она задерживала дыхание, чтобы не сорваться и не зарыдать в голос.
— Не стоит казнить ни его, ни себя, — посоветовал я. — Тринидад попал в сложную ситуацию. Такие вещи хорошо начинаются, но плохо кончаются, и никогда не знаешь чем. Не все люди одинаково сильные.
— Тринидад был сильным человеком, уверяю вас.
— Иногда сила хуже слабости. В конце концов, все в нашем мире превращается в свою противоположность: добродетель в безнравственность, сила в слабость.
— Понятно. Жаль, однако китайская философия никогда не служила мне утешением. Ни мне, ни другим тоже, насколько я могу судить, — насмешливо отозвалась Бланка, скривив рот в улыбке.
— Я не хотел вас обидеть, — оправдывался я.
Бланка задумалась. Казалось, она пыталась обобщить все услышанное и мучительно соображала, какой вопрос прошел мимо ее внимания. И нашла:
— А чего они добились, убив его?
Опять я не находил единственно правильного ответа. И выбрал наиболее щадящий для ее самолюбия вариант. Истина — это то блюдо, которое не подается на сладкое в силу своей сомнительности и непостижимости. Вместо нее приходится придумывать истории, сдобрив их небольшой порцией правдоподобия. Если ты в состоянии хоть немного помочь людям своей выдумкой, незачем говорить правду, тем более что она часто выглядит куда более спорной, чем откровенная ложь. Поэтому я не стал рассказывать ей ни о Патриции, ни о возможной мести со стороны параноика отца, хотя из такого привлекательного материала можно было состряпать довольно сердобольное повествование, не забыв упомянуть про ее необычайное сходство с Патрицией.
— Думаю, они ничего не добились, — ответил я. — Просто хотели избавиться от вашего мужа; он, по-видимому, чувствовал угрызения совести и в любой момент мог предупредить Очайту или, обратившись в полицию, выдать своих сообщников. Подобное развитие событий кажется мне наиболее вероятным.
Бланка не отличалась наивностью. И, похоже, снова мне не поверила.
— Спасибо, сержант, — сказала она, опустив глаза. — Вы прощены.
Она направилась к выходу, и мне показалось неделикатным идти за ней. Я остался около могилы, наблюдая, как, удаляясь, ее фигура становилась все меньше и меньше, и ко мне вдруг пришло мучительное осознание того, что я никогда больше не увижу ее лица. Тем не менее я отнюдь не был уверен в своем увлечении этой женщиной. В ней ощущалось что-то противное человеческой природе, какое-то стойкое неприятие слабостей и заблуждений. Проблема заключалась в том, насколько они повлияли на жизнь и смерть Тринидада, но она меня абсолютно не касалась: не мое дело проливать свет на тайные движения человеческой души. Хотя думать о них мне никто не запрещал.
С тех пор я часто вспоминал о Тринидаде Солере. По какой-то неведомой причине я представлял его на перекидном мостике в тот момент, когда он, опершись на поручни и низко склонив голову, с отрешенностью смотрел на голубую воду бассейна, хранящую под своей толщей смертоносные урановые стержни. А иной раз я видел его в последние мгновения жизни, когда он в наркотическом угаре пытался отыскать свою голубую мечту в бездонных глазах Ирины Котовой и понимал: в них притаилась все та же смерть, которая подстерегала его на дне бассейна. Сколько раз я сам, вглядываясь в чистое утреннее небо, ощущал за ним бесконечную мертвую черноту.
Я хотел понять, почему он смиренно шел навстречу смерти. Я никогда его не осуждал: во-первых, моя работа заключалась в другом, во-вторых, ни одно наказание не может сравниться с тем, что он уже получил и получил почти добровольно, а в-третьих, я дал ему обещание и должен был его выполнить. Мне лишь хотелось узнать, почему он преступил черту, почему однажды он вдруг решил купить билет в один конец в ту темную одинокую страну, где нет места голубому цвету, ибо он поглощается мраком вечности.
Лондон — Хетафе — Мадрид — Чиклана-де-ла-Фронтера,
16 июня — 19 сентября 1999 года
