Три года назад, путешествуя по Горной Шории, я впервые услыхал о чифире и его воздействии, но практически не имел понятия об этом напитке.
— Заночуем здесь, — решил Виталий.
Мы сбросили рюкзаки, сняли лыжи и принялись собирать дрова на долгую зимнюю ночь. Мы с Виталием тащили сушняк, Ангон рубил еловые лапы, хлопотал у костра, заглядывая в почерневший котелок. В нем варился чифир. Варят его из чайной заварки, но он не имеет ничего общего даже с самым крепким чаем. На стакан воды идет целая пачка, а то и больше. Пока Ангон колдовал над своим зельем, мы с Виталием натаскали большую кучу сухого, как порох, валежника, с северной стороны поставили и оплели еловыми лапами стенку — заслон от ветра, выложили еду и только после этого отведали черный как деготь и ужасно едкий напиток, по вкусу напоминавший недозрелые ягоды черемухи. Попробуйте разжевать горсть еще незрелых черемуховых ягод — и приблизительно узнаете вкус чифира.
Над тайгой опустилась ночь. Тихая, безветренная, морозная сибирская ночь. Большие, яркие звезды предвещали еще более сильный мороз. Где-то вдали ухал, стонал, как раненый человек, серый филин — ночной разбойник. Огромный наш костер распространял тепло, заставлял отодвигаться, поворачиваться к нему спиной, подставляя то один, то другой бок. После чифира настроение у всех поднялось, усталость почти не чувствовалась, и, воспользовавшись этим, Виталий заставлял нас таскать все новые и новые охапки дров: пускай лучше останется, чем не хватит. Потом мы сдвинули костер в сторону, смели головешки и угли, и на месте костра остался голый клок дымящейся земли. Поспешно набросали на согревшуюся землю еловых веток и легли сами.
Трудно, разумеется, назвать это сном, но за долгую ночь я достаточно отдохнул. Правда, Виталий по крайней мере раз шесть будил меня, расталкивал и сердито гнал рубить толстый валежник, заставляя подкладывать в и без того жарко пылающий костер. Чертовски не хотелось вставать, и один раз я сказал ему:
— Мог бы и ты… Почему все время я да я?
Он молча встал и минут десять добросовестно махал топором, а потом сказал:
— Теперь ты вставай.
— Ведь дров полно, и костер хорошо горит…
— Вставай!
Чертыхаясь про себя, я встал. Другого выхода не было. Еще перед уходом в тайгу мы договорились свято слушаться Виталия и делать все, что он нам велит. На других условиях он отказывался идти с нами.
— Злишься? — спросил Виталий, когда я снова лег рядом с ним.
Я ничего не ответил.
— Напрасно, — сказал он. — Если дать тебе сейчас крепко заснуть, не будить, то утром проснешься с отмороженными ногами и руками.
— Спасибо за заботу…
— Зря ты обижаешься, — уловив иронию в моих словах, серьезно сказал Виталий. — Вернемся в деревню, можешь спросить у сибиряков — прав я или нет. Это каждый скажет.
Теперь я и сам уже знаю, что Виталий был прав. И благодарен ему за это.
Утром мы позавтракали на скорую руку и через два часа подошли к охотничьей заимке на берегу ручья. Снег вокруг небольшой избушки был вытоптан, заслежен, словно двор животноводческой фермы. Повсюду выделялись следы оленей. Свежие. Видимо, рано утром стадо оленей прошло мимо заимки и спустилось в широкую, заросшую кустарником пойму ручья.
— Пойдем? — спросил Виталий, показывая на глубокие отпечатки следов.
— Сегодня — без меня, — сказал я, чувствуя во всем теле вчерашнюю усталость.
Избушка была сложена из неотесанных круглых бревен и разделена на две половины. Одна половина была чем-то вроде больших сеней или сарая. На голой земле виднелись остатки костра, а под потолком висели мешки с мукой, сухарями, крупой, солью и другими припасами, без которых трудно обойтись в тайге. В углу — аккуратно сложенные дрова. Низкая дверь вела из сеней во вторую половину избы. Виталий открыл ее и первым шагнул через высокий порог. Все тут оставалось на своих местах с осени, когда Виталий, охотясь на соболя и белку, ночевал здесь последний раз. В углу стояла старая, местами прожженная печка, возле нее лежала кучка сухой лучины, на широких нарах вдоль стен была настлана сухая осока, на подоконнике — керосиновая лампа без абажура и несколько свечек. Всю зиму избушка стояла нетопленной. Но достаточно было развести огонь, и через полчаса в ней стало невыносимо жарко, душно. Стенки и труба печурки раскалились докрасна и каждый раз сердито шипели, когда с запотевших досок потолка падала капля воды.
