Термометр показывал сорок семь градусов. Деревенские окна тускло светились, утопая в тумане.
Виталий Слободчиков шел впереди. Впрочем, назвать это ходьбой на лыжах можно только условно, так как лыжи утопали в снегу, и даже на ровном месте казалось, что человек карабкается в гору. Зато лыжи были не простые: короткие и широкие, подбитые лосиной шкурой, какими пользуются все здешние охотники. Благодаря своей ширине они сравнительно неглубоко вязнут в снегу, а полоски меха даже на крутом склоне не дают им скользить назад. Глубокие сибирские зимы заставили человека придумать такие лыжи.
Мне легче всех. Передо мной все время мелькают кривые ноги Ангона. Я иду по протоптанной тропе.
Мы не далеко отошли от деревни, когда поднялось белое солнце и пролило на тайгу свой скупой свет. Повсюду виднелись заячьи тропки, со всех сторон доносился перестук дятлов, там и сям виднелись места, где ночевали глухари. Эти большие лесные птицы спят в снегу. С вечера, наевшись сосновой хвои, они камнем падают с дерева прямо в сугроб и оказываются под настом, устраивая для себя просторную спальню.
Однако чем дальше от деревни, тем угрюмее и пустыннее становилась тайга. Все реже встречались заячьи следы, почти не слышно было дятлов, лишь иногда вспорхнет семейство рябчиков, широким веером разлетаясь во все стороны. Зато все чаще попадались собольи следы, тропы, проложенные лосем и рысью. Казалось бы, здесь, вдали от людей, и должна водиться дичь, а почему-то все было наоборот. Неподалеку от деревни снег испещрен следами, а здесь — пусто. Почему?
— Работа соболя, — сказал Виталий.
Я не мог поверить, чтобы такой маленький зверек умудрился разогнать таежных жителей.
Время от времени подменяя идущего впереди, мы без остановки, без передышки пробирались все глубже в тайгу. Дорогу всегда указывал Виталий, ориентируясь по известным только ему приметам. Мы направлялись к его охотничьей заимке. Но и он иногда на минуту останавливался, потом возвращался, осматривая каждое дерево. Я заметил на некоторых деревьях старые, заплывшие смолой зарубки. Это и были единственные знаки, которые указывали тропу. Тропа — не дорога и не стежка. Тропа — это такая же нехоженая тайга, как и та, что стоит вокруг, но она отмечена человеческими руками и ведет по более доступным местам, огибая топи и болота, крутые скалы и непроходимые буреломы.
В полдень мы сделали привал.
Я захватил с собой из Вильнюса несколько жестянок с концентратом мясного бульона. Наломав сушняка, мы развели костер, набрали котелок снега и через несколько минут прихлебывали горячий, ароматный бульон, который был взят, главным образом, за то, что был легок и не занимал много места в рюкзаке. Пламя костра обжигало наши лица, пар валил от ватных брюк, а по спине гуляли ледяные пальцы мороза. На ходу мы согрелись, вспотели, а теперь мокрая одежда застыла, и мы почуяли когти стужи. Наспех покончили с едой. Виталий был чем-то обеспокоен и почти все время шел впереди, прокладывая тропу и как бы диктуя скорость. Хотя у него был самый тяжелый груз, мы с Ангоном не поспевали за ним. Когда солнце стало клониться к вечеру, мы едва волочили ноги. Шапки, шарфы, брови и ресницы покрылись инеем, обледенели, а по спине стекал пот. Виталий явно нервничал. Он то и дело оборачивался через плечо, и на его лице нетрудно было прочесть не только озабоченность, тревогу, но и досаду. Наконец, взобравшись на очередной холм, он дождался нас и спросил:
— Устали?
Мы с Ангоном молчали. Не знаю, как он, а я устал как собака. Признаться было стыдно, а солгать, притвориться, что не устал, у меня просто не было сил. Виталий, видимо, правильно понял наше молчание и снова спросил:
— Что будем делать? Мы по-прежнему молчали.
— До заимки еще километров семь, — сказал он, и я понял: никто на свете — ни силой, ни добром — не заставит меня пройти эти семь километров.
— Может, сварим чифир? — не то предложил, не то спросил Ангон.
— Попьем и дальше? — посмотрел на него Виталий.
— Может, доберемся.
— Это далеко?
— Семь километров — самое малое два часа ходу. А чифир через полтора часа не действует. Что тогда?
