И надобно признать, что искушение, предстоявшее Вильку, было немалым. Люци не считалась красавицей, но было в ней что-то идеальное: у нее были темные, выразительные глаза, очень пышные локоны и какое-то особое очарование, которое правильнее всего было бы назвать обаянием женственности. Последней зимой она произвела фурор в Варшаве.
Опасны были эти отношения. Однажды, придя к Хлодно, Вильк застал гостей. Это были два брата Гошинские, их повсюду порицали за то, что они слишком уж кичатся своим происхождением и богатством, хотя отец их, как говорят злые языки, торговал волами. Но это было давно. Вот как Вильк описал этот визит:
«Сегодня познакомился с двумя Гошинскими – Владиславом и Яном. Владислава ты знаешь – мы вместе ходили в школу. Несмотря на это, он меня не узнал. Кажется, он волочится за Люци. Оба брата чопорны, элегантны, одеты по моде и довольно ограниченны».
Вильк был явно предубежден и, боже мой, не потому ли, что Владзь действительно какое-то время был занят Люци? Впрочем, оба были людьми благовоспитанными.
В тот же вечер Вильку пришлось завязать еще одно знакомство. Вскоре после Гошинских приехал Стрончек, их неразлучный спутник, «attache»[32], как говорил мой приятель. Гошинские беспрестанно над ним насмехались. Он врал, как нанятый, развлекал их и в награду частенько сиживал за их столом. Это был человек лет пятидесяти, низкого роста, с брюшком, краснолицый, с бельмом на глазу. Он любил хорошо поесть, промотал все свое состояние, играл в карты и как будто даже позволял себе мошенничать в игре, особенно когда был пьян, что случалось с ним довольно часто. Его порицали за наглость, но принимали всюду, потому что он был хорошего происхождения и, как уже упоминалось, развлекал общество.
– Хо! О Вильке речь, а Вильк уже здесь! – закричал он. – Кругом все только и говорят о вас. В молодости я знал Гарбовецких, ей-богу знал, состоятельные были люди. А кто были ваши родители? Знал я одних Гарбовецких, они были родней Язловецких.
– Это моя мать.
– Глядите-ка! Никогда бы не подумал. Язловецкие были в кровном родстве с Радзивиллами.
Владзь Гошинский, специалист в генеалогии, отозвался с возмущением:
– Ошибаешься, дорогой Стрончек.
– Но позволь...
– Повторяю, ты ошибаешься.
– Может быть. Правда ли, господин Вильк, что вы учите своих мужиков латыни? Латыни!.. Ха-ха!
У Вилька был наготове едкий ответ, К счастью, госпожа Хлодно поспешила вмешаться:
– Господин Гарбовецкий учит английскому и не мужиков, а моих дочерей. Это совсем другое, господину Стрончеку не мешает это запомнить.
– Pardon! He моя вина. Полковничиха из Пшестанека говорила, что латыни. Кстати, вы знаете, господа, какой с ней был случай?
– Стрончек! Советую быть поосторожней, – вмешался второй Гошинский.
– Ничего дурного, право, ничего дурного! Об этом уже все знают. А впрочем, молчу. Господин Вильк, вы, наверно, в меланхолическом настроении? Почему это вы все молчите?
– Рядом с вашим красноречием, сударь, мне уж нет места
Они глянули в глаза друг другу, – Стрончек ретировался.
На минуту разговор был прерван. Возобновила его хозяйка:
– Господа, вы недавно из города? Что там новенького в нашей Варшаве?
Гошинские начали наперебой рассказывать варшавские новости. Госпожа Хлодно расспрашивала о модах, к этому с интересом прислушивалась и Люци. Дамы узнали, что платьев с клиньями в Варшаве уже не носят; что госпожа Н. в гостях у Л. вызвала всеобщее осуждение, потому что за ужином ела beaucoup de pain[33], чего, как известно, благовоспитанные люди никогда не делают. Затем речь зашла о том, как этот charmant mauvais sujet le prince Michel[34] явился пьяный на вечер, что другому это не сошло бы с рук, а ему сошло...
– Наконец, – рассказывал Гошинский, – взяв меня под руку, он сказал...
– Нет, нет, Владзь, не тебя, а меня взял под руку.
К счастью, Вильк, живя в Варшаве, достаточно привык к подобным разговорам, иначе он, по своему характеру, наверно, сделал бы что-нибудь неуместное.
Но он привык к этому, ибо chez nous[35] в салонах ни о чем другом и не говорят. Надобно отдать должное Гошинским, – они умели поддерживать разговоры такого рода изящно и легко.
