— Нет, — сказала Лена. — В многотиражке о БРИЗе уже было. Давайте прямо в городскую.
— Это можно, — согласился Максим.
— И заголовок такой, — сказал Сергей. — «Замаринованные предложения». Число множественное. Там ведь не одно наше, правда, Сашка?
Александр кивнул:
— И про Свиридина не забудьте. Бездействует БРИЗ и помогает некоторым свой эгоизм оправдывать!
Максим обмакнул перо в чернильницу:
— Начинаю!
Заскрипело перо. Установилась тишина.
И тогда, потянувшись за пачкой папирос, лежащей на столе, с напускной небрежностью спросил молчавший до сих пор Павлик:
— А как же с Дашей?
…Лает надрывно — себя ее жалеет! — черный пес на привязи. Рвется с цепи к воротам.
Даша, сопровождаемая Григорием, опасливо косясь на четвероногого стража, проходит по двору, вступает под крышу большого бревенчатого дома.
Просторны и прочны надворные постройки — сарай, кладовки.
И внутри дома во всем ощущается основательность и добротность: шкаф с зеркалом, картины в позолоченных рамах, огромная радиола и тут же телевизор. Из темноты сеней, когда включили свет на кухне, проступило колесо висящего на стене велосипеда.
Много комнат. Даша обходит их медленно, не в силах скрыть довольной улыбки. Григорий шагает сзади, почти вплотную, обжигает шею горячим дыханием:
— Хозяйкой будешь… над всем хозяйством. Мать не помешает. Уехала сейчас. Слышишь? Одни мы…
Он берет Дашу за плечи и сжимает их, а она, остановившись, смотрит на Григория пристально… Когда-то точно так же стояла она с Павликом — в клубе, на лестнице…
Только кажется, это было давно-давно…
Приподнявшись на цыпочки, она пыталась тогда заглянуть в черные Павликовы глаза.
А у Свиридина глаза серые, холодноватые. Руки сжимают сейчас властно, настойчиво. А те были робкими, нежными…
Но мало ли что было когда-то!
Тихо играет музыка в приемнике… Лезут и лезут на поваленную сосну и никак не могут залезть косолапые мишки в позолоченной раме. Надрывно лает во дворе черный пес на привязи. А в чистых комнатах — простор и покой.
Даша откидывает голову, и Свиридин целует ее прямо в губы, потом в шею. И сильнее, еще сильнее сжимают его руки, обхватывают крепче, давят, словно обручем…
— Пусти! — кричит она и, задыхаясь, забарабанив кулаками по его плечам, вырывается. — Пусти же!
— Что ты? — спрашивает он удивленно и делает опять шаг к ней.
— Не трогай! — отстраняется она и чуть не падает, садится на диван, выставив перед собой согнутую в локте руку.
— Вот дурная! Да что с тобой?
— А то! — говорит Даша сердито. — Нечего рукам волю давать. Обрадовался, что в доме никого нет?
— Ну, я же сказал: хозяйкой здесь будешь…
— Когда еще буду!
— Да хоть сейчас.
— Быстрый какой! — Она уже улыбается. — Надо же все по-людски устроить. Пригласить всех. Мама, может, приедет. И твоя к тому времени вернется, да?
— К какому времени?
— Ну, на какое число назначим.
— А ты на какое хочешь?
— Это уж от тебя зависит. Ну, от средств зависит. Ведь все приготовить надо, как по-людски…
— Об этом не думай, сделаем! — Он сел рядом с Дашей на диван. — Вижу я, заживем мы с тобой мировецки! Дивчина ты твердая. Это по мне. А про себя так скажу: пусть они плетут там того больше — язык без костей, болтай, не жалко! Зато мастер меня в цехе знает, и начальник тоже с почтением: «товарищ Свиридин!» А это наиглавнейшее — и уважат, и работенку подкинут, и грошами не обойдут. Словом, мое положение тоже твердое.
— Брат вот против, — сказала Даша. — Видишь, как он…
— Ничего! — отмахнулся Григорий. — Пошипит и остынет. Куда денется? Ну, так на какое же число назначим?
