Так что у наф вполне кинематографичефкий край и, я надеюфь, что не рафочарую ваф не только фвоими, так фкафать, данными, но и актерфким талантом. Вы, Фаша, надеюфь, профтите мне такую фамонадеяннофть. Фнаете, как я говорю фвоим ученикам: «Плох тот лейтенант, который не мечтает фтать генералом». Я и фына фвоего, кфтати, так вофпитываю, Офипа. Очень фпофобный парнишка, люблю его бефумно. Ефли вы фадержитефь у наф, я ваф ф ним пофнакомлю обяфательно. Нет, не в фмыфле работы, конечно, он-то, тьфу-тьфу, в этом качефтве вам не будет интерефен. Профто по-человечефки пофнакомлю, пофлушаете, как фтихи читает, – тринадцать лет, а Бродфкого буквально фтрофами наифуфть фнает! Впрочем, я фаболталфя: давайте к делу. Я, чефтно говоря, немного волнуюфь, подойду ли я вам, как человек, фтрадающий клаффичефкой болефнью руффкой интеллигенции.
У Лиса с Волчеком было внятное и однозначное ощущение, что вся комната залеплена витиеватой болтовней этого козлобородого интеллигента и что клочья болтовни торчат у них обоих в ушах.
– Классическая болезнь русской интеллигенции, дорогой Евгений Степанович, – это хроническое бессилие, – сказал Волчек, подавляя желание послать разговорчивого кандидата в актеры к чертовой матери.
Тот засмеялся и вдруг оказался очень обаятельным, и Волчек наметанным глазом кастера подметил большую потенциальную киногеничность этого человека – только на что нам его киногеничность, если окажется, что он совершенно нормальный? Потому что на первый взгляд он совершенно нормальный, и если у него под галстучком-костюмчиком не обнаружатся дивной красоты перья или член не обнаружится в левой штанине свернутый в четыре раза, то может он кормить жену и Осипа своей нереализованной киногеничностью.
– Нет-нет – на фамом деле у меня, профтите за каламбур, яфык без кофтей во вфех, фнаете, фмыфлах флова – клаффичефкая болефнь руффкой интеллигенции.
И тут тоскливое существование Волчека и Лиса, за полтора месяца поездки не добившихся ничего, ни-че-го-шень-ки и уже ни на что в этом мрачном Смирновске не рассчитывавших, озарилось небесным светом. Ибо язык у Евгения Степановича Грызевого оказался без костей, без упрека и, кажется, без конца. Прекрасный этот язык достигал первой пуговицы двубортного пиджака, казался то алым, то бледно-розовым, сгибался и разгибался ловкой змейкой, тугим колечком скручивался и жгутом завивался то вправо, то влево, и Лис с Волчеком сидели, оцепенев от такой идеальной, такой удивительной красоты, и Волчек тихонько встал из-за стола и подошел, завороженный, к гордо стоящему по стойке смирно, закатившему очи и руки прижавшему к бокам Грызевому, чей язык продолжал извиваться и бушевать, очаровывать взор и радовать сердце, и потрогал этот язык, и даже осторожно просунул палец в услужливо сложенное колечко, а потом посмотрел свой палец на свет, и палец его поблескивал в мягких лучах смирновского солнца, как царский скипетр.
«ну что
я согласилась, да
мы сошлись с Гауди на том, что никакой жесткой ставки
а просто я в конце месяца подаю ему список отработанных часов под честное слово, и он мне платит по двадцать пять в час
что, по моим прикидкам, будет давать к моей зарплате плюс в восемьсот азов примерно
а спать я буду в мечтах, я полагаю
но зато мы с тобой, похоже, окажемся какими-то неприлично просто богатыми людьми
свински богатыми
я начинаю думать, если честно, что нам надо будет хорошо посчитать деньги
и, может быть, если тут получится хорошо вложить то, что ты привезешь, через год или полтора мы сможем первого ребеночка живородить
не пугайся, я просто, ну, думаю об этом и предлагаю тебе подумать
когда ты приедешь, мы посчитаем
мне кажется, что есть шансы
думаю на эту тему со вчера
думаю о том, что если бы не было, предположим, вопроса денег, а был только вопрос выбора, то я бы хотела носить ребенка
от начала до конца
не навещать вомб каждый день, а реально в животе носить
я побоялась тебе это сказать по комму
потому что я знаю, какой ты ипохондрик
ты немедленно представишь себе, что я захлебнусь рвотой в период токсикоза или умру родами
