Пришла как ни в чем не бывало, не извинялась и даже виду не подала, что был между ними такой немаленький инцидент в Иерусалиме, после которого можно бы остаться врагами на всю жизнь, никогда больше друг с дружкой не заговорить. Пришла, принесла килограмм черешни и прямо с порога заявила: я к тебе по делу. Надо сесть на подоконник и плеваться косточками. Ты готова?
За два часа до того не поверила бы, что согласится впустит Фелли в дом, не поверила бы, что согласится быть с ней на ты, не поверила бы, что с такого-то расстояния попадет косточкой в дальний тополь.
Но – попала, и дорога от Кэмбрии до Сан-Симеона оказалась короткой и легкой, и проделывали ее туда-обратно два-три раза в неделю, балаболили часами по комму, выходили ночью смотреть на звезды, по очереди играли в «Био-бао», выбивая клетку за клеткой и прыгая, когда удавалось закрыть «калитку», ели варенье пальцами и даже однажды его варили – наварили с полчашки приторного и несъедобного, но зато своего, и даже делали вид за чаем, что очень сносно, пока не сломались одновременно, не закатились в хохоте, валясь на подушки. Спали в одной кроватке, в Фелькиных рыжих простынях потягивались по утрам, ленились, пританцовывали под будильник, в тяжеленной старинной кровати Вупи говорили о мамах и о ребенках, тискали кошку, видели сны размером с теннисный мячик, нашаривали тапочки в желтом свете ночника на каминной полке, зажженного, чтобы нестрашно. Ластились друг к другу, заплетали косы, дело было нечестное: у Вупи едва хватало на два захвата, зато у Фелли вполне хватало на два часа с половиной.
Так сегодня за косами и потянулась, попыталась поднять их двумя руками, деланно надорвалась, повалилась в подушки, косы потянув за собой, вызвав визг и хохот, вызвав короткую драчку со вполне предсказуемой, с ясной вполне победой – и через пять минут Фелли сидела на Вупи верхом, колотила лапками в худые плечи, требовала: «Извинения или смерть! ну же! ну же!» «Смерть! Смерть!» – мужественно хрипела Вупи, и тогда Фелли сказала: ах так! – и попробовала задушить в губы губами, попробовала груди задушить пальцами, бедрами задушить бедра, смяла локтями талию, ресницами ударила по ресницам, выдохнула так длинно, что зашлось сердце, и пришлось не умирать все-таки, но жить дальше, прятать лицо в золотые россыпи, целовать шею, гладить ступней прохладные ягодицы, языком язык, телом тело. Может быть, думала Вупи, надо бы и ударить, укусить, унизить, поясом привязать к кровати, может быть, именно этого ей и хочется, может быть, только так ей и бывает сладко – но невозможно, невообразимо сделать ей больно, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. Может, и хорошо бы поцеловать нежно, приласкать тихо, может, тогда и она бы сбилась с любовной ярости, может, тогда и она бы поцеловала и приласкала, и, может, мне бы перестало быть так странно неловко, так безразлично и так прохладно, может, и я бы почувствовала эту волну, может, и поплыла бы – но невозможно, невообразимо сказать ей: тсссс, родная, поцеловать нежно, приласкать тихо, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. К шраму под левым соском прижиматься щекою, погружать язык в соленое густое море, опускаться лицом на округлые груди, вдоль живота проезжать губами, потом щекою, предчувствовать нарастающий спазм, раздвигать пальцы, описывать круг за кругом в тепле и влаге, выманивать указательным содроганье за содроганьем – только почему мне так странно и бесстрастно, только почему мне самой не судорожно и не сладко, только почему я поглядываю то на кошку, то на будильник, думаю: господи, через четыре часа вставать, завтра буду валиться с ног, как невовремя все же.
«довольно страшно, должна я тебе сказать, писать, зная, что не получишь, скорее всего, ответа
надеяться, что получишь
как ты там, дорогой иван царевич?
медведи, водка, дом на куриных лапах?
только не убивай меня
я любя, ты же знаешь
буду тебя дразнить, пока ты черт-те где
у меня месячные вот-вот
от этого чувство, что груди налиты соком и болят соски
