Руди, Руди, он показался мне наглым и амбициозным, Руди, Руди, он сразу мне не полюбился, он был такой, знаешь, лощеный интеллектуальный мальчик, знаешь, такой, с тонкими пальцами и сутулой спиной, он вел себя так, как если бы мы были неотесанными идиотами, как если бы не он позвал нас сюда, а мы долго умоляли его о встрече. Руди, Руди, я сразу почувствовал, что они с Каэтаном понимают друг друга, а я их не понимаю, я сразу понял, что мне чего-то не объяснили, не рассказали; Руди, у меня в чае плавал скрученный листик и я все время топил его ложкой и все время чувствовал, что еще раз – и он не всплывет, и тогда я совсем потеряю представление о происходящем, потому что я, Руди, ждал, что он будет смотреть нам в глаза заискивающе, а мы будем диктовать условия, потому что я, Руди, думал, что Каэтан, как и обещал, постарается выжать из него побольше, потому что я, Руди, полагал, что мы проговорим с ним пять минут и уедем. А вместо этого, Руди, он вещал и сыпал какими-то историческими именами, а Каэтан кивал и внимательно слушал; а вместо этого он рассказывал нам о том, что он гений и ему плевать на законы, а Каэтан поддакивал и льстиво комментировал его фильмы; а вместо этого он нам рассказывал, что класть ему на ваниль, и класть на чилли, и класть на нас с Каэтаном, и все, что ему нужно, – это условия для работы, ему нужно, чтобы не было никого на рынке «этнических фильмов», чтобы тупая публика не имела возможности покупать «кого-нибудь вроде Гросса», чтобы в этом поганом мире, где его фильмы не могут идти в большом прокате, хотя бы на этом рынке никто не наступал ему на ноги. А Каэтан, Руди, похлопал его по руке и сказал: мы договорились. И тогда, Руди, он дал Каэтану конверт, а Каэтан заглянул в него и пересчитал бумажки; и тогда, Руди, Каэтан сказал: «По пятым числам?» а Гросс ответил: «Конечно»; и тогда, Руди, они пожали друг другу руки – и я, Руди, я тоже пожал ему руку, понимаешь, я просто автоматически, я просто… Он протянул, я пожал, я как бы одобрил все это, я как бы сказал им обоим: я в курсе, нехитрое дело, живите дальше.
Буль-буль-буль-буль. В машине Каэтан сказал мне: «Серьезный парень» – а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. На Третьей авеню Каэтан сказал мне: «Четверть твоя», – а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. Возле Буш-парка Каэтан протянул мне четыре бумажки, а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. И тогда он сказал мне: не будь идиотом, Зухи, мы получили своего человека в индустрии, мы теперь держим его за жопу, ты не понимаешь, он теперь нас боится, потому что если прознают его коллеги – его же порвут на тряпки, он теперь будет работать на нас, стоит нам только сказать ему пару теплых – ты понимаешь? – а я не ответил. И тогда он сказал мне: послушай, дорогой, нам еще долго работать вместе, и я привязался к тебе, как к сыну; мне важно наше дело, мне важно останавливать подонков, которые терзают детей или там убивают кого-нибудь для записи сетов; но я уже взрослый человек, и ты тоже, и мы оба должны понимать, что не угонимся за каждой студией и за каждым продюсером-пидарасом, и что главное для нас – всех держать на крючке и обо всем знать, чтобы вмешиваться, когда это действительно нужно, что Скиннер, наверное, именно так рассуждает, когда говорит, что мы готовы на все ради истребления снаффа, – а я не ответил. И еще он сказал мне: что же ты молчал все это время, а, Зухи? У тебя был такой вид, как будто ты все понимаешь и все одобряешь. Я решил, что ты совсем не против таких мер, Зухи. Если бы ты был против, я бы, конечно, не стал этого делать. Я делал это с твоего молчаливого согласия, Зухи, ты понимаешь, что это значит? – а я не ответил.
Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, все это была чистая правда.
Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я наивная глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и слабая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая трусливая рыба.
