Через два дня после ареста новостные ленты выдали стопиксельные заголовки: “Найдено тело Кшиси Лунь”. Это была правда; варианты один и два, подразумевавшие, что лейтенант, по крайней мере, жива, отпали; отпала и версия о том, что полученный полицией сет был поддельным: останки Кшиси Лунь указывали на то, что она подверглась чудовищным, невообразимым мучениям – в точности тем, которые изображены на полученном полицией сете. Лейтенант Дэн Ковальски, дядя чилльной порнозвезды Афелии Ковальски и по совместительству следователь-аналитик отдела по борьбе с нелегальной порнографией, позволил проинтервьюировать его в больнице и высказал версию о том, что следы “монтажной склейки” на самом деле были нанесены на сет намеренно, с целью сбить с толку. Очевидно, заявил Ковальски, план “этих подонков” был еще изощреннее: они полагали, что сотрудники отдела не опознают Кшисю и сет уйдет в архив, однако через несколько дней, когда тело лейтенанта будет обнаружено и в руки полиции попадет описание всего, чему подверглась несчастная женщина-девочка, полицейские припомнят (или им напомнят) сет с изображением аналогичного ада. Таким образом, издевательство над полицией представляется еще более изуверским – фактически, это заявление о том, что снафф есть, но полиция тупа и недогадлива. Возможно; но, возможно, Ковальски пытается отвлечь общественность от версии, по которой создатели сета хорошо знали, кто и как просматривает поступающий в отдел “снафф”.
Расследование по делу об убийстве лейтенанта Лунь продолжается, но у полиции хватает забот и без этого: ей, полиции, предстоит долгий и унизительный процесс вскрытия архивов, разработки новых средств экспертизы и пересмотра сотен “снаффовых” сетов, признанных “поддельными” на основании наличия в них “монтажных помех”. Если версия Ковальски подтвердится, станет ясно, что снафф, за которым Скиннер сотоварищи гоняются уже едва ли не десять лет, все это время был у них перед глазами. С тщательно имитированными монтажными помехами – для отвода этих самых глаз.
Я хочу поблагодарить мой источник за предоставленную им информацию. Как и все, кто лично знал Кшисю Лунь, он переживает сейчас очень тяжелые дни. Всем же остальным я хочу напомнить истину, ради выяснения которой погибла лейтенант Лунь; истину, в которую мы всегда верили – и никогда не решались поверить полностью:
Это – конец эпохи непуганной невинности. Снафф есть. Бойтесь».
Хипперштейн взял комм, бимнул кредитный номер, бимом получил обратно газету, быстро докликал до собственной статьи. Статья получилось длинной, и польстило, что редактор не переиначил и не порезал, но поставил все, как есть. Хипперштейн вернулся в машину, положил комм на руль и перечитал текст; сердце екнуло – не слишком ли много, подумал он, не слишком ли много, исходя из этого текста, я знаю о снаффе – для обывателя, для журналиста? Нет, вроде нет, везде – «мой источник» да «мой источник». Мой источник, между тем, рыдал и едва не падал в обморок, когда я пытался взять у него интервью, и я повез его, бедного, домой – он так и не съехал с квартиры, где жил с Руди, хотя давным-давно собирался, – и сидел с ним, пока он не заснул, бедный маленький Зухраб. Он заснул, а я сидел и чувствовал, что у меня руки дрожат не хуже, чем у него, и сейчас вырвется и разорвется сердце, и что мне неясно, как именно жить теперь и что делать, – потому что я, я, в стыде и ужасе тративший баснословные суммы и потом мучившийся вопросом о поддельности и неподдельности, и всегда подозревавший поддельность, и никогда, никогда не могший из-за этих подозрений расслабиться, расслабиться до конца – ну хоть однажды! – я знал теперь, что, видимо, бывает… бывает подлинное… и я не хотел этого знать, я только там, в ту ночь, рядом со спящим Зухрабом понял: я всегда прятался за свою надежду, что поддельное смотрю, и мне самому сейчас впору в обморок упасть, чтобы не думать об этом всем…
Но теперь. Когда я знаю. Что – есть. Что – бывает. Я не смогу жить. Если я не… Если я не…
На входе в аэропорт вдруг скрючило и повело, и секунды три длилось: показалось, что я лечу не пустой, что рука в кнопках, как в родинках, и сейчас начнется постыдный кошмар – немедленно, как тогда, в туалете, рубашка на спине промокла, и заколотилось сердце; прислонился к кофейному автомату, переждал минуточку, поговорил с собой, сказал: с ума ты сошел, что ли? Ты летишь пустой, пустой, ничего не везешь на себе, честный гражданин России честно летит в Израиль честно встречаться с почти-вдовой покойного брата Саши, ну, успокойся, успокойся, сердце мое, успокойся. Успокоилось, но драйв, с которым жил последние трое суток, на котором брал билеты, выцарапывал деньги из скота-тестя, не спал последнюю ночь, валяя по кровати сперва Татьяну, а потом жену, потому что захлестывало по уши адреналином и чувствовал, что ничем, ничем меня не остановить, – этот драйв рассеялся, ушел, перекрылся муторной волной страха, откатившейся, но оставившей на склонах издерганного мозга тонкий слой грязи, – и не отмоешься уже.
