Странным образом в этот момент я думаю, что, если бы Лис был жив, я бы пришел к нему и рассказал ситуацию. Он бы наговорил мне… дурно становится, когда представляешь себе все, что он бы мне наговорил, но он бы наверняка придумал что-нибудь, как-нибудь бы меня пристроил… Думать об этом сейчас глупо и бессмысленно. А думать о Лисе вообще мне сейчас горько и неприятно, особенно после аэропорта и моего бегства, бегства… Я до сих пор не понимаю, что там произошло, в аэропорту. Я же знал все, что он знал. Я все умел, что он умел. Что не сработало?
– Виталичка? Ау?
– Слушай, я решу проблему с деньгами. Я еще раз говорю тебе: пожалуйста, начни искать квартиру. Когда ты ее найдешь, я уже решу проблему денег.
– И Адели, плюша.
– Нет никакой «проблемы Адели»! Я просто поговорю с Аделью, скажу ей, что буду отдавать ей в месяц столько-то и столько-то, и заберу свои манатки! Все!
– Хорошо, хорошо, только не сердись.
Я остаюсь спать у нее, позвонив Адели и сказав, что мне придется провести ночь в клубе с людьми, предлагающими мне работу маркера. Я лежу рядом с Таней и слушаю, как она засыпает, и поражаюсь, что даже сильный запах алкоголя в ее дыхании не делает это дыхание неприятным, – она пахнет нежно и мягко, не по-девичьи, а даже как-то по-матерински, немного мылом, немного пончиками, которые ели до начала разговора о деньгах и кидались друг в друга, осыпая все сахарной пудрой. Я хочу жить с ней. Я хочу жить с ней, потому что она не девочка-переросток – она женщина, имеющая смелость где-то выходить за рамки привычного мне, она таланливая взрослая женщина, она очень женщина – у меня даже вдруг внизу живота жаром отдается, но мне не хочется будить ее сейчас, мне даже не хочется на нее сейчас смотреть, я просто лежу рядом в запахе вина, мыла и сахарной пудры. С нею я «плюша», настоящий плюша. Я теплый и добрый. Она старше меня на пять лет, старше Адели на семь. Адель никогда не посмела бы сделать зеленые волосы – невероятные, на самом деле, почти черные, но на свету отдающие зелеными сполохами, как какой-то камень, не помню названия или не знаю просто. Я хочу жить рядом с этими сполохами. Я хочу забрать себе Еввку, и мы бы жили втроем, как если бы Адели никогда не было, никогда, нигде. Я бы даже готов был посылать Адели какие-то деньги, безлично, просто – процедура раз в месяц, никаких встреч. Как бы я сейчас хотел, чтобы ее вообще не было, да простится мне. Если бы были деньги, можно было бы дать ей очень много, совсем много – и забрать Еввку. Она не отдала бы Еввку насовсем, но можно было бы без суда, скажем, по месяцу у меня и у нее или даже по полгода… Или даже просто у меня. Адель хочет отрываться, гулять, водить мужиков, я же знаю, она думает, что я у нее все отобрал, сделал ее серой и измученной, что из-за меня она превратилась в домашнюю курицу. А я не хочу отрываться, я хочу Таню и Еввку и ничего больше. И денег, чтобы они были, чтобы о них не надо было думать, просто не думать, не надо мне в роскоши жить, но – не думать о деньгах!
Сейчас, небось, только один человек в мире не думает о деньгах. Эта израильская сучка, получившая половину сбережений и половину страховки моего брата и тратящая эти деньги, небось, потихоньку в память о Лисе. Домик, наверное, купила, чтобы было где его уютно поминать, машинку новую – на кладбище ездить… От бессилия у меня даже начинают ныть руки. Два юриста – один, сука, взял пятьдесят азов за консультацию! – второй хоть не взял ничего, когда сказал, что ничем не может помочь, юридически все законно, жена, не жена – неважно, то, что у меня есть семья, тоже ничего не меняет, и Еввкин фонд открыть до срока невозможно… И потом, когда я от него вышел, было так стыдно за то, что нервничал и суетился при нем, что не сделал вид, будто пришел просто поинтересоваться – ну, как положено богатому человеку, – нельзя ли где ухватить еще кусочек… Потом назло пошел и пообедал в «Ностальжи» – почти на всю сумму, которая оставалась. Надо сказать Адели, чтобы заняла сколько-то у отца. Надо как-то решить эту проблему раз и навсегда, невозможно так жить, тошно, стыдно, тошно, тошно… Бог с ним, с «юридически». Надо ехать к ней, ехать. Надо по-человечески понять, что нельзя, а что можно. У меня, в конце концов, семья, у меня ребенок! Лис наверняка говорил обо мне, и вряд ли хорошее, я его знаю, ох; но Еввку он обожал – неужели она не поймет, что надо отдать мне деньги, когда я расскажу, что у Еввки до сих пор нет своего комма, что ради ее лечения нам пришлось продать квартиру (неправда; но ценная неправда), что… Зная своего братца, я подозреваю, что его нареченная должна двое суток рыдать при виде раздавленного котенка. Все должно получиться. И откладывать дальше нельзя – потому что она там тратит себе мои деньги! И потому что калька… Тут может очень помочь калька. Не мне, я же не для себя. Еввке. Он всю жизнь помогал Еввке. Разве он был бы против и теперь помочь Еввке? И если бы от запаха вина, и мыла, и сахарной пудры, и теплого Таниного тела на меня не накатывала такая сладость и такая истома, и не закрывались глаза и веки бы не слипались, я бы даже не стал откладывать до утра заказ билетов. Пусть Адель займет у отца деньги, после этой поездки я ему все верну с лихвой.
