Впрочем, я преувеличиваю по поводу бездействия, это не совсем правда. В последние недели Скиннер немного отвлек нас от “снаффа”, и мы по его команде начали подминать студии, снимающие S&M. Не знаю, почему именно это; у него есть теория, что именно за этими студиями скрывается “снафф” и что многие договоры о согласии поддельные или подписаны под пыткой. Мне эта мысль кажется идиотической: почему тогда эти сеты есть в свободной продаже? Кажется, Скиннер совсем помешался. Так или иначе, три дня назад брали студию, на которую у нас давно уже есть досье, огромное, это чуваки в Сан-Домино, которые снимают какой-то чудовищный медицинский S&M, знаешь, садисты в белых халатах, ужасно. Я был на допросе, Каэтан показал им вижуал их же сета, где женщине отрезают грудь бензопилой. Я, казалось бы, видел все – но едва не сблевал, когда обнажились ребра… О господи. Каэтана явно тоже тошнило. Адвокат их тыкал в нос ее договором о согласии и даже предлагал надеть бион, чтобы почувствовать, что она в экстазе, – Каэтан отказался (еще не хватало!) и сказал, что наши юристы считают подобные сеты пропагандой насилия, потому что на обложке сета о ее согласии нигде не написано, а значит, зритель воспринимает всю агрессию в ее адрес как подлинную. Мне показалось, что они предлагали Каэтану деньги; в какой-то момент адвокат их сказал: мы видим все-таки цивилизованный способ решения этой ситуации – и значительно посмотрел на Каэтана, но Каэтан сказал: идите вы со своим решением, тошнит, блевать хочется. Они говорят: но еще две недели назад же все было нормально! А сейчас, говорит Каэтан, все ненормально. Словом, началась какая-то жизнь. Но мне все равно, знаешь ли, не по себе.
Пока ничего не слышно о поимке тех самых, ты знаешь, кого. Я думаю о них очень много, потому что мечтаю, чтобы ты могла сюда вернуться, но занимается ими лично Скиннер, и ему помогает Ковальски, меня не пускают в это дело, но я надеюсь, что все устроится. У Ковальски, как ты помнишь, наверное, племянница – наш агент на, кстати, S&M-студии (вот какой студии пока, наверное, ничего не грозит!), он надеется, что она ему поможет информацией, – почему она? Словом, мне кажется, что они могли бы делать больше. Наверное, я не прав. Но мне очень тебя не хватает.
Такие у меня дела. Четкое ощущение перелома жизни к лучшему, конца эпохи. Я должен был бы рыдать и тосковать – Руди, Руди, олененок! – но я практически счастлив. Взвинчен. Напряжен. Но счастлив, как патрон перед выстрелом. Еще бы с тобой повидаться…
Маленькая Кшися, я знаю, что ты не прочтешь это письмо, потому что мне некуда его отправить, но я все равно хочу сказать тебе: все эти годы ты была моим лучшим другом, и я по-прежнему тебя люблю, хотя все далеко позади, но я люблю тебя иначе и еще крепче – я знаю, ты понимаешь. Пока у меня есть ты – со мной не будет ничего плохого, даже если ты черт-те где и неизвестно даже, как тебя теперь зовут, для меня ты все равно маленькая Кшися.
Я сохраняю это письмо, чтобы, когда ты вернешься, я отдал его тебе и мы вместе были рады, что все именно так».
А если бы Щ не погиб – обратил бы я внимание на его миксы? Пожалуй, обратил бы – но гораздо позже, наверное. В голове сидит очень упорное «кому велено мурлыкать», и трудно, когда к тебе приходит сталкер и говорит, что он гениально микширует и что надо его миксы продавать, продавать и продавать, – очень трудно, да, воспринять его всерьез, как если бы, например, вдруг выяснилось, что твой дворник – великий поэт. Или сторож твоей фирмы – гениальный художник. Это некоторый поворот сознания нужен, пересмотр образа человека в собственной голове – а пересматривать неприятно, потому что мир в целом начинает казаться не очень устойчивым, да и вообще – как это ты не заметил? Почему не углядел? И если бы не смерть его – так бы и не углядел, наверное. Причем – он же два месяца вокруг тебя ходил и даже приносил что-то показать – можно найти, нет, нужно найти, покопаться в столе на студии и найти, он приносил два биона, потом еще один, два; говорил, с какой-то эротикой, – помню, синий и зеленый, а один в елочку – с чем-то еще, но не секс, не помню, что он говорил, – я так и не решился попробовать на себе.
