— Я предпочел избежать канонизации и парадигматизации единичного события. Я думаю, что атмосфера Коллиура, детство в этом окружении, блестящем и в то же время неприкаянном, этот круг, это грандиозное сообщество сломленных колоссов, этот, в сущности, декадентский мир тридцатых годов в Коллиуре, эти отчаявшиеся интеллектуалы, все на грани, кто самоубийства, кто предательства, думается мне, именно все это вызвало глубокий комплекс кастрации. И эпизод со служаночкой сыграл в этом плане куда менее решающую роль, чем две недели, которые провел в ту же пору Вальтер Беньямин в родительском доме. Забраться на колени к Вальтеру Беньямину за два месяца до его самоубийства совсем не то, что на колени к служанке… Да ведь и сам Яхер именно так на это смотрит…
Тибо Дюфрен наклонился, облокотясь на подголовник кресла, в котором Матильда Кариньена беседует с ним о некоем Альберто Поро, она видела его в партере — у него художественная галерея на калье Коэльо, параллельной Серрано, между Серрано и Лагаска, если точнее, ему можно подать идею насчет твоих фотографий, вот бы хорошо, отличная получилась бы выставка, он большая шишка, очень известен в среде искусствоведов, а тебе не следует замыкаться на репортажах, надо вас познакомить, если я увижу его в антракте, постараюсь поймать.
Когда говорит Грасиэла Мата, Миранда и Берналь с почтением ее слушают; зато когда она молчит, эти двое непрестанно перебивают друг друга.
— Я считаю, что Вильена прошел в литературе путь логичный и прямой. Каждая его книга объясняется предыдущей, даже его провалы и нелепости. Он как Гойтисоло, это люди особо к себе требовательные и не отделяющие жизнь от литературы. Как и Умбраль[34], в общем. Легкость их письма, или текучесть их таланта, как угодно, соответствует ритму — во всех смыслах слова — их жизни, это люди, полностью открывшие дорогу импрессии и экспрессии, они отдались движению, свободе движения, они не сопротивляются бурному потоку, нет, они даже не бросились в поток: они сами стали — потоком. Вы понимаете? Они очень современны, в этом смысле, потому что они целиком и полностью «транзит».
— Транзит, транзит, скажи еще — через кишечник. Этот тип пишет быстрее, чем он…
— Он пишет быстрее других, это…
— Вот, слышу издателя: он пишет быстро, стало быть, коммерчески выгоден, само собой. Нет, я говорю, что он пишет бы…
— Для коммерческой выгоды, как ты говоришь, важна не столько скорость, сколько способность к…
— Я говорю: он пишет быстрее, чем думает.
— Способность всякий раз убеждать чи…
— Подавить его критическую способность, да; постоянно видя его имя, люди в конце концов приходят к убеждению, что он — явление, что это большой писатель и то, что он пишет, должно…
— Это большой писатель.
— Это жирный писатель, Миранда, то есть жирный для тебя, потому…
— Понятное дело, ты-то молчишь по пять лет и хочешь…
— Пять лет вынашивать то, что я написал, да, именно, ведь то, что пишу я, это как хорошее вино, а Вильена — это божоле нов…
— Вега-Сицилия[35] выпускает по кюве в год!
— И шато-марго тоже. Прекратите пикироваться, как мальчишки, и налейте-ка лучше мне кавы, бутылки пустеют без меня.
Миранда берет бутылку из ведерка со льдом и подносит ее Грасиэле, не замечая холодных капель, падающих на колени романистки.
— Вы меня поливаете, Хавьер!
— Тысяча извинений, Грасиэла, я такой неловкий.
— Да аккуратней же!
Миранда хочет загладить промах, но теперь пена выплескивается из бокала и течет по унизанной кольцами руке Грасиэлы. Она ахает — ей нравится ахать так, что все оборачиваются к ней. Сантьяго поспешно достает из кармана красивый белоснежный платок и подает ей.
Три беседы смолкли, повисла пауза, можно вставить слово, и Селина, которая давно искала момент, хватается за эту возможность, понимая, что другой не представится. Надо ловить удачу за хвост. Звонким голосом она говорит:
— А что вы скажете, дорогая Грасиэла… и вы все о чудесном Моцарте, которого мы слушаем? Меня пробирает, просто ужас как.
Грасиэла не отвечает. Пауза длится. Слово берет Эдит:
— Вы шутите, я полагаю: это полный провал, слушать невозможно, уши вянут, Дон Жуан фальшивит ужасно, ходит по-утиному, дикции никакой, нет, честное слово, это кошмар. Не понимаю, как Густав Карст и Концертгебау согласились с этим убожеством играть.
