— Аманда Фурия, цыпа моя! Как наши делишки?
— Черт побери, я обалдела.
— Ты меня удивляешь.
— Во-первых, я опоздала.
— Ох, Селина, Селина, как ты могла так нас подвести?
— Да нет, ничего, она меня дождалась, и к тому же они сами черт-те на сколько задержали, началось минут через двадцать.
— А что она тебе сказала?
— Что я похожа на тетю, потому что опаздываю.
— Ну ты даешь.
— Постой, потом в фойе, представляешь, билетерша — ее фанатка, просит автограф…
— Черт.
— Я аж позеленела.
— Ты меня удивляешь.
— Мы поднимались на самый верх, по лестнице. Она в отличной форме, ей-Богу, бабуся Грасиэла. В раек, прикинь. Надо сказать, народу там, народищу… Ладно. Сели мы, ну… представляешь себе зал?
— Да.
— Ну вот, на самом верху, слева, если смотреть на сцену. Но в самом углу, оттуда совсем ничего не видно. Ничегошеньки. Видишь только люстру, оркестровую яму внизу и панораму зала. Это, наверно, места для жюри, я не знаю, первый раз такое увидела: перед всем рядом кресел что-то вроде стойки или длинного пюпитра с маленькой лампочкой у каждого места. Как в библиотеке. По-моему, это для хористов, когда им приходится петь из зала, чтобы видеть ноты. Короче. Включает Грасиэла лампочку, кладет нашу рукопись на пюпитр и говорит мне: «Я часто прихожу сюда поработать, мне нравится, ты, наверно, хотела бы сидеть в партере?» Я обалдела. Во дает, работает в Опере, на пюпитре под лампочкой. Я уж не говорю, каково соседям, от лампочки-то, но никто ей ничего не сказал. Спокойная публика.
— Если лампочки есть, значит, их разрешается включать.
— Наверно. Но ты прикинь, какой сюр: Грасиэла Мата читает нашу рукопись в Опере, под музыку Моцарта и при главе правительства в партере.
— Да ну? Он там?
— И с ним весь свет, цвет и сливки.
Хулиан с дивана делает Филиппу знак, тот его не замечает. Он машет ему руками — Филипп Куврер, облокотившись на подоконник, ничего не видит, не может видеть, он стоит к нему спиной. Хулиан достает из своего рюкзака две пустые коробки из-под блоков «Дукадос», умело наполненных взрывчаткой. Они тяжелые. Он быстро и незаметно засовывает их под диван. Прячет туда же пакетик с взрывателем. Убеждается, что ничего не видно.
— Полно знаменитостей, уж не буду перечислять.
— Она тебя с ними познакомит?
— Надеюсь. Сейчас антракт, я сказала, что иду в туалет, и вот звоню тебе. Но я еще до начала видела, как она махала людям на балконе: Сантьяго Кариньена…
— Ишь ты!
— …рядом с ним Фернандо Берналь…
— Черт!
— …и еще третий, я его не знаю, но она, похоже, с ним знакома.
Хулиан встает и, сделав два шага, кладет руку на плечо Филиппа Куврера, который, обернувшись, извиняется:
— Селина, прости, одну секунду!
— Не беспокойся, — говорит ему Хулиан, — я пошел, спасибо за пиво.
— Не за что.
— Завтра зайду, можно?
— Как хочешь.
— Чао.
Хулиан, снова махнув рукой, уходит. Филипп, с трубкой у уха, закрывает окно, делает два шага, придерживая провод, чтобы не зацепиться за табуретку, и удобно располагается на диване.
— Ну вот, я твой. Ты говорила: Фернандо Берналь.
— Да, и еще один, которого я не знаю.
— С ума сойти, какое совпадение: сегодня я был в «Коммерсьяль», и угадай, кто сидел за соседним столиком? Берналь и Кариньена.
— Не может быть!
— Честное слово. Я слышал весь их разговор и не удивлюсь, если третий — это некий Миранда, представь себе.
— Издатель?
— Он самый. Расскажу тебе все: прикинь, подсаживается Берналь за столик к Кариньене. Они беседуют. Глупо, до меня не сразу дошло, кто это.
— Мог бы и подсуетиться.
— Я так удивился, что не сообразил. Ну вот, Берналь говорит: «У меня готово эссе, не могу опубликовать». А Кариньена берет телефон — они, по виду, старые кореша, — звонит Миранде, и за полминуты готово дело.
— Обалдеть! А нас мурыжат два года.
— Полминуты, клянусь тебе. А потом он говорит: «Напиши какую хочешь статью о своей книжке, это Кариньена говорит, — а я ее подпишу». Представляешь?
— Как все-таки гнусно.
