Наконецъ, когда послѣдній хотѣлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрѣлъ. вокругъ.
— Будетъ! — закричалъ онъ. — Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здѣсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надоѣлъ ты мнѣ хуже всякой скотины!
Тимоѳей бросился со всѣхъ ногъ. Выйдя на свѣжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мѣстѣ, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мѣста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздухѣ правильными волнами звуковъ. Онъ пѣлъ. Въ пѣснѣ, неизвѣстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсѣмъ затихли. Пѣсня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нѣтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.
— Хорошо, шельма, поетъ! — сказалъ со вздохомъ Миронъ.
— Заплачь, и больше ничего, — добавилъ Чилигинъ.
Тимоѳей, между тѣмъ, на другой день, когда совсѣмъ окончились работы въ имѣніи, сталъ копошиться около дома. Все почти вышло такъ, какъ онъ заранѣе предвидѣлъ. Онъ прошелъ задами чрезъ конопли и купилъ хлѣба. Вслѣдъ затѣмъ пришелъ староста, причемъ произошелъ тотъ самый разговоръ, который раньше онъ придумалъ. Впрочемъ, онъ далъ старостѣ рубль, полученный вчера отъ Рубашенкова. Продѣлавъ все это, онъ вяло принялся строить заборъ, лѣсъ на который привезъ на Мироновой лошади, изъ той кучи, ради которой вчера пошелъ… Все, повидимому, шло ладно. Онъ удачно воткнулъ два кола, долженствовавшіе изображать воротные столбы, и уже принялся отбирать хворостъ, но, кончивъ почти уже всю работу, упалъ духомъ, лишился силъ и разсердился. Его все раздражало и все казалось не такъ. Хворостъ отвратительно торчалъ, колья смотрѣли врозь, ворота оказались узки. «Не глядѣлъ бы на эдакую пакость!» — сказалъ онъ и совершенно озлился. Топоръ изъ его рукъ полетѣлъ на одинъ конецъ двора, колотушка, которою онъ вбивалъ колья, — на другой. Такъ у него засосало подъ сердцемъ, что не было больше силъ терпѣть.
Вопреки прежнимъ своимъ привычкамъ, онъ отправился въ кабакъ одинъ, безъ жены, да еще нанесъ ей ущербъ. Прокравшись къ сундуку, онъ вытащилъ оттуда ея платье и прижавъ его къ груди, ринулся вдоль улицы къ кабаку. Жена за нимъ. Она бѣжала съ ревомъ, то умоляя, то требуя, чтобы онъ отдалъ ей платье. Тимоѳей летѣлъ, какъ стрѣла, и добѣжавъ до убѣжища, захлопнулъ за собой дверь и заложилъ вещь. Пока жена ломилась въ окна и двери, онъ пилъ. Черезъ какіе-нибудь полчаса онъ былъ уже готовъ.
А еще черезъ полчаса около дома Тимоѳея собралась вся улица. Сбѣжавшіеся сосѣди и жена его составляли какъ бы публику въ театрѣ, а Тимоѳей одинъ какъ бы давалъ драматическое представленіе. Къ нему никто не смѣлъ подойти. Жена также вдалекѣ стояла отъ дома и тихо всхлипывала. Изъ публики спрашивали: «Тимошка, что ты, дуралей, дѣлаешь?» А онъ отвѣчалъ: «Уничтожаю!» Смотрѣли, что еще онъ разобьетъ.
До сихъ поръ онъ разнесъ въ щепки свой новый заборъ, съ какою-то дикою радостью уничтожая его. Онъ разрушалъ систематически, разрубилъ его топоромъ на нѣсколько частей и каждую часть своимъ чередомъ превратилъ въ соръ, палки ломалъ на колѣнѣ, хворостъ свалилъ въ яму. Точно тѣмъ же путемъ снесъ онъ ворота, перерубилъ ихъ, расчесалъ и свалилъ въ яму. Нѣкоторое время онъ стоялъ посреди двора, какъ бы въ раздумьи, недоумѣвая, что бы еще уничтожить, но когда нѣсколько человѣкъ вздумали, по просьбѣ жены, воспользоваться этимъ моментомъ, чтобы схватить его, онъ опомнился и бросился къ избѣ.
— Тимоѳей, Тимоша! Что ты, братъ, затѣялъ? — говорили изъ публики, дѣлавшейся все многочисленнѣе.
— Я вамъ покажу, какой я есть червякъ! — отвѣтилъ Тимоѳей.
