Во все это время Тимоѳей стоялъ у входа въ сарай и любопытными взорами наблюдалъ за Рубашенковымъ, думая, что послѣдній уже забылъ о его существованіи. Но тотъ, выпивъ еще стаканъ, тусклымъ взглядомъ оглядѣлъ его съ ногъ до головы.
— А, можетъ, и ты хочешь выпить? — насмѣшливо выговорилъ онъ.
— Ежели вашей милости угодно — отчего же…
— На, пей.
Тогда Тимоѳей, не подходя близко къ ящику, вытянулся и издалека взялъ стаканъ въ руки.
— Ухъ, какая крѣпость! — сказалъ онъ, задохнувшись отъ выпитаго стакана.
— Привыкли сивуху трескать, такъ это для васъ не по рылу! — презрительно замѣтилъ Рубашенковъ.
— Точно что не по рылу. По нашему карману, выпилъ на двугривенный и сытъ. А какая, позвольте спросить, цѣна этому рому?
— Какъ бы ты думалъ? — спросилъ въ свою очередь Рубашенковъ.
— Да я такъ полагаю, не меньше какъ рупь…
Рубашенковъ захохоталъ.
— Пять цѣлковыхъ!
— Б-боже ты мой! — возразилъ Тимоѳей и покачалъ головой.
На лицѣ Рубашенкова отражалось самодовольство.
— А какъ бы ты думалъ, сколько по твоему разуму стоило всего-на-всего мое платье? — спросилъ Рубашенковъ.
— Все дочиста?
— Дочиста, съ головы до ногъ.
— Да какъ бы сказать… Надо думать, полсотни мало…
Рубашенковъ захохоталъ. Потомъ высчиталъ по пальцамъ: пара стоила сотню рублей, часы семьдесятъ, сапоги пятнадцать, картузъ семь, шейный платокъ четыре и т. д.
— Б-боже ты мой! — сказалъ Тимоѳей и покачалъ головой. Нѣсколько минутъ помолчали. Въ сараѣ горѣлъ уже огонь, въ видѣ сальной свѣчки, воткнутой въ расщелину ящика. Мрачные углы освѣтились, но приняли какой-то зловѣщій видъ, наполненкые разбитыми бутылками, пробками и объѣдками закусокъ. На стѣнахъ отъ колебанія пламени прыгали знаки Рубашенкова, нацарапанные мѣломъ и углемъ. Рубашенковъ молча пилъ. И чѣмъ больше онъ пилъ, тѣмъ видъ его дѣлался скучнѣе и наглѣе. Тимоѳеемъ, все стоявшимъ у входа, овладѣлъ смутный страхъ передъ этимъ пьянѣвшимъ человѣкомъ, хотя у него у самого шумѣло въ головѣ передъ этою мрачною обстановкой.
— Такъ какъ же, хочется тебѣ получить изъ ентой кучи? — спросилъ Рубашенковъ, обративъ помутившіеся глаза на Тимоѳея.
— Да, ужь дайте… Что для васъ составляетъ?…
— А очень хочется? Ну, чѣмъ же ты меня поблагодаришь?
— Я бы услужилъ… по гробъ жизни!
— Ты! Такой нищій пролетай! Ха, за!… Какъ тебя звать?
— Тимоѳей.
— Значитъ, Тимошка, Тимка. Ладно. Такъ ты, Тимка, полагаешь, что по гробъ жизни?… А знаешь, кто ты передо мной? Вѣдь все одно червякъ? Ну, скажи, червякъ ты? Иначе прогоню.
— Точно что по нашему необразованію… — прошепталъ испуганно Тимоѳей.
— Нѣтъ, ты скажи прямо — червякъ? — зловѣще повторилъ Рубашенковъ.
— Оно, конечно…
— Молчать! Отвѣчай прямо — червякъ?
— Ну, червякъ… — дрожащимъ голосомъ, сквозь зубы проговорилъ Тимоѳей.
— Хорошо. Такъ вотъ эдакій червякъ, котораго ничего не составляетъ растоптать, вздумалъ услужить мнѣ? Эдакая вотъ козявка? Чисто что козявка. Вотъ хочу — дамъ тебѣ сору, который тебѣ понравился, а не захочу — прогоню. А захочу — сейчасъ вотъ дать тебѣ плевокъ въ самую что называется образину — и плюну. Вотъ смотри.
— Нѣтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имѣю! — торопливо залепеталъ Тимоѳей и пятился задомъ къ выходу.
Рубашенковъ захохоталъ.
— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоѳея выпить.
Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачѣмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоѳея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоѳея. Онъ требовалъ, чтобы послѣдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдѣлалось бы стыдно. Тимоѳей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоѳей принялся прыгать, бѣгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затѣмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянѣлъ; у него уже слипались глаза; онъ уже неподвижно сидѣлъ и не видѣлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоѳей.
