II. Единство рефлексии и любви
Такая прекрасная душа является еще разделенной душой; по меньшей мере, Гегель доходит до какой‑то разновидности «унификации контрастов» в понятии (Begriff). Идея примирения с Судьбой представляет собой символ рефлексивного единства разума и его объекта. Разум как единство и как рефлексия соединяется с объектом. Гегель, таким образом, получает иное «представление», чем то, против которого он до сих пор боролся. Он пребывает в поиске живого и уже недоступного мышлению единства, которое нельзя ни упорядочить, ни даже сформулировать словами: «Оно не является всеобщим, противоположным единичному; оно является не единством представления, но единством разума, духа, божества». Благодаря идее Судьбы мы постигаем жизнь, чистое бытие, которое до этого напрасно пытались постичь; теперь идея разума не является чем‑то таким, что находилось бы вне его.
Розенкранц обратил внимание на аналогии, которые Гегель, начиная с 1799 года, следуя за романтиками и за Фихте, находил между любовью и разумом. И то и другое представляют собой диалектику, переход от одного момента к другому. Что характерно для любви, так это согласие расходящегося, тождество различного. Именно поэтому жизнь проявляет себя как любовь. Истинное понятие также представляет собой тождество различного. То единство, ту целостность, которой стремилась достичь кантовская идея, Гегель, вместе с романтиками, находит в любви.
Не заключается ли сущность и понятия и любви в том, чтобы выходить из себя и обнаруживать себя в ином согласно тому выражению, которое Гегель использовал с самого начала своих философских поисков? Путь от гегелевской философии любви к гегелевской философии понятия не такой долгий, как может показаться вначале. Можно сказать, что и в любви, и в понятии «то, что является разделенным, еще существует, но уже не как разделенное». «Истинное единство, истинная любовь, — говорит он на той же странице, — упраздняет все противоположности, любовь, как и понятие, не является рассудком; отношения рассудка всегда оставляют множество множеством, и само его единство есть противоположность; он не является разумом; разум ограничивается тем, что противопоставляет своему определению то, что является неопределенным; в нем нет ничего, что ограничивает, ничего, что было бы ограниченным и конечным; он является чувством, но это не какое‑то отдельное чувство, так как жизнь выходит за пределы чувства, когда оно ограничено, потому что такое чувство представляет собой частичную жизнь, а не жизнь в целом, способную проявляться, «рассеивая себя во множестве чувств, и находит себя в единстве этого многообразия. В такой любви целое не является содержанием, как в сумме множества единичных, отдельных вещей». Следовательно, любовь прежде всего является единством чувства, отсутствием разделения и тем, что можно рассматривать как сущее, бывшее для Гегеля счастливым сознанием. «В любви, — говорит он еще, — все задачи выполнены, задачи, которые ставят перед собой как пристрастность рефлексии, пристрастность, разрушающая саму себя, так и неразвитое единое, единое, лишенное сознания». Наконец, «в любви жизнь обнаруживает себя как удвоение себя самой и единства с самой собой», и оказывается, что идея удвоения, характерная для понятия, характеризует и любовь.
Мы обладаем полнотой жизни, несравненно более богатой, чем холодный закон разума. Что такое бедность закона перед Гением «примирения», иначе говоря, разновидностью любви?
Нельзя ли сказать, что сама эта идея примирения вынуждает нас чего‑то лишиться во всеобщем, потому что она уже не воспринимается в форме закона? Нельзя ли вместе с Кантом сказать, что любви нельзя приказывать? Но такое лишение является выигрышем, приобретением множества живых отношений, отношений, которые, возможно, существуют лишь между немногими индивидами, но которые от этого не менее многочисленны. То, что исключается посредством потери этой всеобщности, относится не к реальному, а только к возможному, мыслимому.
Сама такая любовь представляет собой нечто бессмертное, и именно потому, что она является единством, или, скорее, она является единством, потому что она есть вечность. «То, что бессмертно, отбросило признак разделенности». Разделяет одно лишь время. «Поскольку любовь — это чувство живого, существа, которые любят друг друга, в той мере, в какой они смертны, в той мере, в какой они мыслят возможность разделения, не могут друг от друга себя отличить». И еще: «Утверждать независимость любящих, утверждать по их поводу принцип частной жизни, значит утверждать, что они могут умереть». Разнообразие является единственной (и чистой) возможностью смерти. Но тем не менее, разве не существует смертность на самом деле? Да, разумеется, но любовь стремится преодолеть это разделение и присоединить к себе то, что является смертным, сделать его бессмертным. Как на языке, близком языку Экхардта, говорит Гегель, мы приходим здесь к зародышу бессмертия. И именно такое обогащение, такое увековечивание взаимным дарением своего
