Чтобы понять, как формировалось гегелевское мышление, мы должны сначала проследить различные мотивы, различные темы, которые смешиваются друг с другом в разуме юного теолога: желание единства, чувство разрыва, которые не могут быть отделены друг от друга; так как это желание допускает такой разрыв, а чувство разлада, разъединения свидетельствует об этом желании. Если мы глубоко переживаем один из этих мотивов, то видим, как вскоре он меняется, как он сразу же преобразуется в другой: следовательно, идеи счастья и несчастья тесно друг с другом связаны; и только после того как мы ощутим это единство, мы сможем увидеть, как Гегель прослеживает в истории увеличение несчастья, а в последний момент, в самые тревожные периоды, в самой темной ночи угадывает предзнаменования рассвета.
Нам необходимо будет исследовать, как, преодолевая Шлейермахера, к которому он вначале весьма близок, соединяясь в мышлении с Гельдерлином И в то же время оказывая на него иногда влияние, он раскрывает сущность разделяемого с ним трагического видения в идее того несчастья, которое испытывают христианство и романтизм. Романтическое повествование о несчастном сознании приведет нас к тайнам теологии. Приведет после того, как мы в общих чертах проследим историю несчастного сознания, начиная с иудаизма и заканчивая современной философией. Гегель сможет найти ту дверь, которая открывает главную загадку истории.
Гегель в своих теологических сочинениях не кажется на первый взгляд сильно отличающимся от Шлейермахера. Романтизм часто украшает себя мелочным квиетизмом. А иногда в нем слышится и тональность Люцинды Шлегеля, но в большей степени религиозная, которая не столь профанным способом приспосабливается к «изменчивости любви».[10] Религия оказывается в таком случае видом невинности, «гением невинности», как говорит он в поэме, озаглавленной Элевсин, голосом неиспорченного чувства, веселой наукой. Он хочет видеть ее народной, субъективной и наивной. Он пишет, предваряя свою теологию интонациями, напоминающими одновременно легкость Виланда, эллинистическое чувство Гердера, Винкельмана и Шиллера, мудрость Лессинга и тоску (Sehnsucht) романтиков: «За далью прошлого сияет в душе чувство человеческой красоты, образ народного гения, сына счастья, свободы, потомка прекрасной фантазии». И этого потомка прекрасной фантазии мы видим «увенчанным короной из роз, в окружении граций, олицетворяющих собой необходимые связи». Гегель воспевает серьезность игры, дружбу и любовь, Эрос, украшенный сердечным очарованием и самыми нежными мечтами, «верой в свое счастье». Он говорит о мягком огне, о спокойном сиянии истинной мудрости, которой не могут достичь умозаключение и Просвещение. Мудрость — это не наука.
В совершенной религиозной жизни остается настолько мало, насколько это возможно, с одной стороны, чисто объективного и чисто субъективного, а с другой — ограниченного. Такую идею Гегель изложит во Фрагментах системы. И он добавляет: ступеней религиозной жизни может быть настолько много, насколько это возможно; в чем можно быть уверенным, так это в том, что самый полный, самый совершенный ее характер «обнаруживается у народа, жизнь которого столь мало разорвана и разделена, сколь это вообще возможно, то есть у счастливых народов. Несчастные народы не могут достигнуть этой стадии».
