Царь был так зачарован трёхглавым орлом, что даже не посетил этим утром жену, что-то в скипетре было притягательно-языческое.
Яркое апрельское солнце стояло в чистом, голубом небе над крышами Воронежа. Снег набух и потёк ручейками, прорезая сугробы и вгрызаясь в чернозём, потоками сходил к рекам.
Воевода Тюфякин Семён был мужик кряжистый, крепкий. Пил редко, но если пил, то помногу и не пьянел. Сидя на воеводстве, мзды почти не брал, купцов не обижал, дворян не обирал, чем вызывал удивление у всех окружающих, но вот уже девять дней, впервые в своей жизни, он пил до умопомрачения, воеводскими делами не занимаясь. Умерла старуха воеводиха.
Прибывший из Астрахани царёв человек Андрей Алмазов никак не мог его найти, а без воеводы он не мог добыть нужного количества сена для своих коней, а с ним было три десятка конных стрельцов, и для четверых красавцев жеребцов, перегоняемых в царёвы конюшни. Зная, что сегодня девятый день, Андрей отправился на погост, собираясь застать воеводу на могиле супруги.
Когда он пришёл на кладбище, воевода, в распахнутой шубе, с окладистой бородой-паклей, с опухшими от хмельного глазами, уже сидел возле креста на могиле, разговаривая с умершей и не обращая внимания на окружающее:
— Шибко горько, Парасковея: пошто на после ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила каку? Што поучил немного в тот раз, так то не со зла. А мож, ещё за што? Сказала бы — и то легше. А то — думай теперича... Охо-хо... — Помолчал. — Положили вот тябе с краешку, возля Давыдовны. Место хорошое, сухое. Я и себе тут приглядел. Не знаю вот, што теперича одному делать-то?
Воевода вновь замолчал.
Не выдержав, Андрей подошёл ближе к могиле:
— Да што же ты деешь-то, што ж ты так изводишь себе?
Воевода поднял голову:
— Ты хто такой?
— Царёв человек, стрелецкий сотник, подьячий Приказа тайных дел, — почему-то совсем открыто признался Андрей.
— Ух ты, сыском промышляешь, ну так донеси, червивая душа, князю Одоевскому: воронежский воевода пьёт и воеводских дел не несёт.
— Брось, Семён Полуэктович, жизня, она всяко выворачивает. Пойдём лутшей посидим у тебе во дому, выпьем, поговорим, можа, теби легчей станет.
Андрей помог воеводе приподняться, довёл и усадил его в возок. Лихо и вмиг казачок, хотя и по рыхлому снегу, довёз их до Воронежа, а затем и до воеводских хором.
Вскорости водка развязала языки, речи стали громче, об умершей, на помин которой собрались, забыли. Воевода Тюфякин поднялся и незаметно увёл Андрея в соседнюю светлицу:
— До чужого горя у нас никому дела нету.
Андрей вопросительно посмотрел на воеводу.
— Ты, столичный, на мени такими глазами не смотри, я ужо старый, мене боятси теперича нечего.
— Брось, Семён Полуэктович, Одоевский на дыбе и стариков не жалеет. Да и тебе не об этом думати надо. Большая война, видно, этим летом придёт. Горя многим хватит.
Разговор стал более спокойным. Мысли воеводы отвлеклись от умершей старухи. Чем больше Андрей ему рассказывал, тем больше личная боль отходила куда-то. Удивительно, как те из русских людей, которые стараются хоть немного сохранить совесть, быстро сходятся.
Расспросив Андрея обо всём, о чём хотел узнать, воевода послал холопа за сеном в собственное поместье, проводил Андрея на двор вдовы купца Возгреева, Лукерьи, с усмешкой сообщив хозяйке, что ставит к ней на сутки на ночлег стрелецкого сотника, на Москву возвращающегося.
В богатом высоком кокошнике и зелёном теплом сарафане поверх рубахи, с неприступным видом и безразличным взглядом, немного округлившаяся молодая хозяйка проводила Андрея в одну из опочивален старого купеческого дома. Вечер был ещё ранний, и спать совсем не хотелось. Скинув кафтан и порты, он упал на перину и будто утонул в ней.
«А купчиха ничаво, но ух, больно неприступный вид, видать, у её ктой-то ести, иначе так бы не ломалась», — подумал Андрей. На память пришла Алёна, но он выгнал её образ.
Пьяно ухмыляясь неизвестно чему, раскинулся на постели, блаженно прикрыл глаза. Почти уже четыре месяца он не спал на такой постели.
«А можа, всё-таки попробовать ночью пробраться в ея ложницу, можа, не откажет?» — вновь зазудило в мозгу.
