Зима навалилась на Москву сильными снегопадами. Огромные сугробы перегораживали улицы. Ночная стража более разгребала снег, чем смотрела за порядком. В Хамовниках деревянные домики утопали в сугробах по самые окна. Снег подчёркивал резные украшения крыш, наличников, ставен. Покатые крыши походили на горные склоны.
Алёна поглядывала в окно, кормила трёхлетнего сынишку кашей. На душе было пусто. Если раньше она видела Андрея хоть издалека — то в карауле возле Кремля, то в его лавке, теперь же он опять пропал из Москвы. Тоска всё сильнее заполняла сердце. Накормив сына, она отнесла уснувшего ребёнка соседке, а сама, надев подаренный Андреем заячий тулупчик и шапку, пошла в Китай-город «ко посольской избе».
Возле большого, нового, каменного, в два этажа дома было безлюдно. Стрелец, стоявший у высокого, в семнадцать ступенек, крыльца, ведущего на второй этаж, остановил её окриком:
— Чаво надоть?
— Дьяка Семёна Ерофеевича Алмазова.
— Да он тя и видеть не пожелает.
Семён Алмазов, с тех пор как Матвеев стал главой Посольского приказа, возвысился очень сильно. Он стал дьяком и правой рукой Матвеева в приказе, был взят в думу. Редкий дворянин теперь не раскланивался с ним при встрече. Алёна это знала, однако в дом к нему идти боялась, вдруг нарвёшься на Андрееву жену, поэтому пришла к посольской избе.
— Уж ты его, ясно соколика, помоли, уж больно он мене нужен.
Стрелец поднялся на крыльцо и закрыл за собой дверь. Алёна осталась стоять на улице. Солнечные лучи, отражаясь в снежинках, рождали в воображении новые узоры, которые она в ближайшее время выткет. Весть о её мастерстве дошла до царицы Натальи Кирилловны, и ей доверили ткать пелёнки для будущего царского ребёнка.
Семён Алмазов в накинутой на плечи бобровой шубе, ничего не понимая, вышел на крыльцо. Сзади него встал стрелец.
— Што тебе?
— Вы уж не обессудьте, Семён Ерофеевич, не поведати ли, аки здоровье братца вашего Андрея Ерофеевича?
— Ты уж не та ли блудливая жёнка из Хамовников, с коей Андрейка якшалси?
Алёна густо покраснела.
— Ну, ты совсема стыд потеряла! — неведомо чему улыбаясь, выпалил Семён.
Алёна молча развернулась и побрела от посольской избы.
— С нима усё упорядке, он во Астрахани, — крикнул Семён вдогонку.
Алёна брела по улице, ни о чём не думая. В душе была какая-то пустота, но вдруг в голову пришла грешная мысль. А ведь недалеко, на Балчуге, живёт ведунья Макриха. Люди говорят, она заговаривает, привораживает, отговаривает, отвораживает, снимает сглаз и даже заклятье кладёт. Может, она поможет, и боль и память об Андрее улетучится.
Алёна заспешила на Балчуг. Здесь снег ещё не разгребли до конца, и, когда нога проваливалась по колено, он заваливался в валенок. Избушка Макрихи стояла во дворе, сбоку от терема дворян Талубеевых, но вход имела с улицы. Заходя в избу, пришлось низко пригнуться да так и остаться. Притолока низкая, пол земляной. Посредине избы стол и лавка из неструганых досок. На лавке сидела сгорбленная старушка в коричневой юбке и душегрее.
— Прикрой дверь, шибко понизу тянет, — заскрипела она и, когда Алёна выполнила её просьбу, добавила: — Пошто, молодица, пожаловала?
— Я почитай с полгода уж вдовица.
— Аль плоть взыграла, сударушка, то дело жизненное, кого-никого приворожить к себе хошь?
— Да не то, я с им аще при муже миловалась, — тихо ответила Алёна, вся зардев.
— Так у чем дело, муж помре, он тебе и бросил?
— Неа, раньше. Из-за того и бросил, што я с мужем воспять жить стала.
— У тебе с собой ести его што-нибудь?
— Вот этот тулупчик и шапку он мене подарил.
Старуха резким движением сорвала шапку и бросила на стол. Из-за печи достала мису с каким-то мутным пойлом и поставила рядом. Затем, нагнувшись над мисой, стала что-то быстро и непонятно бормотать. Алёна со страхом смотрела на неё. Ведунья замолчала и посмотрела на Алёну:
— И привораживать не надо, сам маетси. Но, гордыни аж через край, он тебе не простит, аж не знаю, што подеять.
— Содей так, штоб я забыла его.
— Уж больно сильно в тебе засел. По-тёмному ворожити, можешь разуму лишитьси.
