— А других таких же Львовых, Панкратовых возля себя пригрел? Да, правда у всех своя. У бояр — боярская, у дворян — дворянская, у купцов — купецкая, у казаков — казацкая, а у холопов — холопская. Кажий лишь свой пуп видить. Ладныть, атаман, пойду я, можа, ещё свидимси.
Так же, подземными проходами, Андрей удалился из подземелья и, выйдя из Кремля, направился к Агафье Немой. Ещё до вечера ему хотелось пройтись по городу, по злачным местам, послушать, что говорят лихие. Как всегда в таких случаях облачившись горбуном, выпятив губы, измазав лицо и надев лапти, Андрей обошёл пять-шесть кабаков, где народ гудел, но всё же был сдержан, пока не добрался до «Лупихи». Двери кабака были сорваны, притворы и те выворочены.
Андрей медленно вошёл в кабак. Никто не обратил на него внимания. Постоянных было почему-то мало, больше пришлых, явно разбойных с большой дороги. Сев в уголке, стараясь быть незаметным, Андрей, взяв кувшин вина, осмотрелся и как бы весь съёжился, увидев слепцов и поводыря, тех, что так испугал по возвращении из Астрахани. Один из разбойных с рваным ухом о чём-то спросил старика, и тот запел. Вначале на него не обращали внимания в кабацком гвале, но затем постепенно шум стих, и в наступившей тишине слепой старик со всей душой голосисто и в то же время тихо тянул:
Ах, туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска ненавистные,
Ненавистные, окаянные.
Не поднятьси вам, туманушки, со добра поля долой,
Не отстати тебе, кручинушка, от ретива сердца прочь,
Не унятси тебе, дума думная,
Дума скорбная, ты подлючая.
Ты возмой, возмой, туча грозная.
Ты пролей, пролей, крупен дождичек,
Ты подмой, подмой стены крепкие.
Ты размой, разломай земляну тюрьму,
Что б тюремщики разбежалися,
Молодци вольные во тёмном лесу собиралися,
Во дубравушке во зелёной,
На полянушке на широкой.
Под берёзонькой они становилиси,
На восход Богу молилися,
Улыбалися, целовалися,
Красну солнышку поклонялися,
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Над горою взойди над высокою,
Над дубравушкой над зелёною,
Над урочищем добра молодца
Степана, свет Тимофеича,
По прозванию Стеньки Разина.
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людишек бедных,
Добрых молодцев, людей беглых.
Мы не воры, не разбойники,
Стеньки Разина мы работнички,
Есауловы все помощнички.
Мы веслом махнём — корабель возьмём,
Кистенём махнём — караван собьём,
Мы рукой махнём — девицу умыкнём,
Сабелькой рубанём — боярина убьём.
Глаза у седевших в кабаке разгорались. Руки тянулись к поясам. Послышались вначале шёпотом, а потом всё громче и громче дерзкие речи:
— А почему б не отбити Степан Тимофеича?
— Я хоша Стеньку и не знавал, но за токого атамана хошь щас готов на всё пойтить.
Андрей поднялся и направился к выходу. Но тут он встретился взглядом с поводырём, и тот, узнав его, заорал:
— Ярыга, ярыга, бей его.
Андрей рванулся в выбитые двери. Кто-то рванулся за ним. Но Андрей нёсся сломя голову, понимая, что от этого сейчас зависит его жизнь. Лишь пролетев пару перекрёстков, запыхавшись, перешёл на шаг. Он вновь спешил в Китай-город, в терем Матвеева Артамона Сергеевича.
После кабака венецианские зеркала, резные дубовые столы, стулья с гнутыми ножками казались сказочной роскошью. Сенная девка поставила возле стола по велению Андрея жбан ячменного пива. Его сначала не признали, но когда он скинул горб вместе с кафтаном и вытер лицо, сразу впустили в дом, зная, что хозяин пропускал этого человека к себе в любое время суток.
Уже давно стемнело, боевые холопы вышли охранять двор, а в доме многие легли спать, а Матвеева всё не было. Свеча, стоявшая перед Андреем, давно затухла, его голова опустилась на руки, лежавшие на столе, и он сладко уснул.
Его разбудил свет: холоп внёс литые подсвечники, осветившие помещение, Матвеев вошёл вслед за ним.
— Што-то столь спешное и важное, раз ты прождал мене до ночи?
— Да! Стеньку не можно держати долго на Москве. Со всей-то округи стягиваютси гулящие и разбойные людишки, беглые холопы, усё кабаки переполнены. Один озлобленный вопль али клич — и така каша заваритси, как при Соляном бунте.
