После этого ответа государь велел принести разрядные книги и сказал:
— Для совершенного искоренения и вечного забвения усех энтих просьб о случаях и записки о местах изволяетси предати огню, штоб злоба энта совершенно погибла и впредь не поминалась и соблазна бы и претыкания нихто никакого не имел. У кого ести дома разрядные книги, записки и записи, тот пусть присылает их в разряд, мы усё их повелим предати огню. И от сего времени повелеваем боярам нашим и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов людям в Москве, в приказах и у расправных, и в полках у ратных, и у посольских и всегда у всяких дел быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями, то бишь местами, што занимали их отцы, не считатьси и никого не укоряти и никому ни над кем прежними заслугами не возносится.
На что подученные дворяне хором отвечали:
— Да погибнет во огне оное богоненавистное, враждебное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется во веки веков!
В передних дворцовых сенях были поставлены большие железные противни, на них разложили разрядные книги, которые собирались со времён Юрия Даниловича Московского и его брата Ивана Калиты, более трёх с половиной веков, обложили берестой, и князь Владимир Долгоруков поджёг разрядные книги, и они запылали. Сундуки с книгами всё подносили и подносили. Когда государю дали знать, что книги зажжены, патриарх снова обратился к собравшимся:
— Начатое и совершённое дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо, а если хто теперь али впредь оному делу воспрекословит каким-нибудь образом, тот бойси тяжкого церковного запрещения, вплоть до отлучения и государевого гнева, аки преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения. И я, святейший патриарх, проверю усё книги церковные, по монастырям древним, и те, в коих содержитси призыв к местничеству али к расколу, также будут сожжены.
Все присутствующие в один голос ответили:
— Да будет так!
Государь с радостным лицом стал хвалить всех, обещая новые жалования, а в сенях всё горели книги, возле которых собрались выходящие думцы. Некоторые из них жаждали уничтожения местничества, но не русская история, её память, её документы. Нельзя было и думать о том, чтобы вырвать, спасти хоть одну книгу, князь Владимир Долгоруков зло осматривал всех. К вечеру все двенадцать сундуков были сожжены, а через день гонцы отбыли в крупные города к большим воеводам, которые должны были сжечь местные разрядные книги.
Четырнадцатого января 1682 года на Руси прекратило существование местничество, но старые роды как были у власти, так и остались.
Метели над Русью — белого света не видно. Лишь волки да разбойные люди рыщут по дорогам, к самым стенам городов и монастырей подходят. А в монастырях свои несогласья и разлады. Ещё когда сел патриархом Никон, так отринул он древнее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошёл, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу Спасителю. Куда ни глянь, везде метание души и смута.
Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители, что на Печоре: кого несёт в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице — и скорее к игумену Лаврентию:
— Владыко! Государевы люди у ворот!
Вскинул голову Лаврентий, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.
— Открывай, коли государевы. И скажи, штобы лишний народец-то со двора ушёл, не выставлялси.
Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых людей и стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.
Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Вслед за ним воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились, кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.
Года ещё не прошло, как Арсентий рукоположен. Про него говорили, что самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нём новые никонианские обряды хают да древнее благочестие славят.
