...Сидит Маковицкий за обедом или за завтраком. Рука по обыкновению засунута в карман. Странным, почти отсутствующим взглядом, устремленным точно в бесконечность, он следит за оживленной беседой, которая ведется за столом. Многие замечают безучастное, как бы равнодушное выражение лица доктора, недоумевают, но не могут найти этому объяснения. Казалось, Маковицкий вовсе и не слушает беседу, целиком поглощенный своими мыслями. Разумеется, никому и в голову не могло прийти, что именно в эти минуты Маковицкий, боясь пропустить хотя бы одно слово, ведет свою «тайнопись».
А по вечерам в комнате Маковицкого долго горел свет — Душан Петрович расшифровывал записи, сделанные за день.
ВЕЛИКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ
Бывают в жизни человека мимолетные встречи, которые, несмотря на их случайность и непродолжительность, оставляют в душе глубокий след. Такая именно встреча произошла у меня летом 1934 года в Калуге с Константином Эдуардовичем Циолковским.
Я много слышал о нем как о гениальном ученом, отдавшем всю свою жизнь служению идее межпланетных полетов. Как же можно было,оказавшись в Калуге, уехать, не повидав Циолковского?!
Вот, наконец, деревянный дом, возвышающийся над широкой Окой. Помню узкую скрипучую лестницу, ведущую на второй этаж — в рабочий кабинет Циолковского, помню бледное, точно вылепленное из воска, лицо, пожатие его холодной, чуть влажной руки.
Константин Эдуардович сидел в глубоком кресле у настежь раскрытого окна, зябко кутаясь в шерстяной плед. Навсегда запомнились мне его светлые глаза, его редкая с проседью бородка, его спокойная, молчаливая фигура.
В просторной светлой комнате, служившей ученому и рабочим кабинетом, и мастерской, и спальней, меня поразило множество каких-то моделей, станков, приспособлений. На массивном письменном столе лежали стопки тоненьких брошюрок по различным вопросам науки и техники. Все эти книжечки в разноцветных бумажных переплетах были в разное время написаны Циолковским и изданы на его собственные средства — скудные средства учителя.
— Всю жизнь,— с горечью проговорил Константин Эдуардович,— я нуждался... Иногда не было даже куска хлеба... Царские чиновники называли меня и «чудаком», и «калужским мечтателем» и отказывали во всем: в поддержке, в средствах, во внимании... Только Ленин, только большевики признали меня... Вот посмотрите,— сказал Циолковский после небольшой паузы, указывая на модели и станки,— ведь все это я сделал собственными руками на свои деньги... Но я знаю, что межпланетные полеты возможны и что в далекие миры первыми полетят русские люди...
Слова «я знаю» меня потрясли. Они были сказаны негромко, я бы сказал — буднично, но именно поэтому прозвучали так сильно и убедительно! Пусть читатель помнит, что это было в 1934 году, когда никто, кроме Циолковского, не посмел бы с такой уверенностью произнести эти слова.
Таким он и остался в моем сердце: очень старым, но устремленным в будущее, очень твердым, верящим в правоту своих идей, расчетов, планов, непоколебимым, как бывают непоколебимыми только гении, чей пытливый взгляд проникает в далекое будущее и позволяет людям идти вперед не в темноте, не ощупью, а по пути, освещенному их пылкой творческой мыслью.
Я вспомнил об этой давней встрече потому, что мысленно представил себе, как бы обрадовался старый ученый, доживи он до наших дней и будь он свидетелем беспримерного подвига советской науки, ибо в подвиге этом воплотились и победа идей Циолковского, и точность его предвидения, и торжество его мучительно-трудной жизни.
СЛУЧАЙ С «ВЛАДИМИРКОЙ»
Автор книги «Москва и москвичи», талантливый бытописатель старой Москвы Владимир Алексеевич Гиляровский не пропускал ни одной художественной выставки. На каждую полюбившуюся ему картину он откликался остроумным экспромтом-четверостишием, которое обычно записывал на полях каталогов.
Однажды Владимир Алексеевич изменил своему правилу.
На передвижной выставке Гиляровский увидел картину Левитана «Владимирка». Щуря глаз, в возбуждении крутя свой длинный ус, Владимир Алексеевич то отходил, то приближался к картине, то молча и сосредоточенно смотрел на нее, не двигаясь с места. Гиляровский написал прочувствованное стихотворение и посвятил его художнику. Это стихотворение, против всех выставочных правил, Владимир Алексеевич прикрепил кнопками к раме картины.
